Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

Испанские солдаты, оборванные и изголодавшиеся, во время осады Эр-на-Лисе; на заднем плане — укрепления города. Фрагмент картины Питера Снайерса, 1641 г.( Фото Ороноз. )

Такова картина в Европе. В Азии — в Китае, в Индии — все обстоит гораздо хуже: там голодовки выглядят чуть ли не как конец света. В Китае все зависит от риса южных провинций, в Индии — от спасительного риса Бенгала, от пшеницы и проса северных областей; но все это надо доставлять на громадные расстояния. И каждый удар влечет за собой далеко идущие последствия. Голод 1472 г., который сильно ударил по Декану, вызвал широкую эмиграцию уцелевших от бедствия в Гуджарат и Малву {181} . В 1555 и 1596 гг. во время сильного голода, охватившего всю Северо-Западную Индию, наблюдались, по словам хронистов того времени, сцены людоедства {182} .

И такой же ужасный голод обрушился на Индию в 1630–1631 гг., охватив почти всю страну. Один голландский купец оставил нам ужасающее его описание. «Люди бродят тут и там, — пишет он, — не имея пристанища, покинув свой город или свою деревню. Их состояние видно сразу же: глубоко запавшие глаза, бесцветные губы, покрытые пеной, иссохшая кожа, под которой проступают кости, живот, висящий словно пустой мешок. Иные плачут или воют от голода. Другие в агонии валяются на земле». К этому добавляются обычные драмы: оставление жен и детей, продажа детей родителями, или же родители, чтобы выжить, продают себя сами, коллективные самоубийства… и тогда изголодавшиеся люди вскрывают животы мертвых или умирающих «и поедают их внутренности». Наш купец продолжает: «Сотни и сотни тысяч людей умирали, так что страна была вся покрыта трупами, остававшимися без погребения. От них шло такое зловоние, что воздух был наполнен и заражен им… в одной деревне человечина продавалась на рынке» {183} .

Даже когда документы не содержат таких подробностей, довольно бывает одной детали, чтобы вызвать ужас. В 1670 г. персидский посол, посетивший могольского императора Аурангзеба, возвращается домой в сопровождении «бесчисленных рабов» (правда, всех их у него отнимут на границе), которых «он получил почти даром по причине голода » {184} .

Если вернуться в привилегированную Европу, то туда прибываешь закаленным, утешенным или покорным судьбе, как будто возвратясь из путешествия на край ночи. Подобные ужасы действительно встречаются там лишь в ранние, темные века западного средневековья или же на восточных ее окраинах, где наблюдается подобное отставание. Если, как пишет один историк, мы хотим судить «о катастрофах истории по числу жертв, которые они уносят, то голод 1696–1697 гг. в Финляндии должно рассматривать как самое жуткое событие европейской истории»: тогда исчезла четверть или треть ее населения {185} . Восток оказывается худшей частью Европы. Голод продолжает долго свирепствовать там и после XVIII в., невзирая на отчаянные попытки справиться с ним, прибегая к «пище голодных времен» — диким травам и плодам, одичавшим культурным растениям, которые находят среди полевых, садовых и луговых сорных трав или на лесных опушках.

Однако эта ситуация иной раз вновь возникает и в Западной Европе, особенно в XVII в., в «малый ледниковый период». В 1662 г. в районе Блуа, как сообщает один свидетель, «подобной нищеты не видели в течение пяти столетий». Пища бедняков состояла из «капустных кочерыжек с отрубями, вымоченных в тресковом рассоле» {186} . Именно в том же году бургундские выборные [10]в своих ремонтрансах королю докладывали, что «голод этого года пресек или обрек на смерть более 10 тыс. семей Вашей провинции, а треть жителей даже добрых городов вынудил питаться травой» {187} . Хронист добавляет к этому: «Некоторые из них там ели человечину» {188} . Десятью годами раньше, в 1652 г., другой хронист, священник Машере, отмечал, что «народ Лотарингии и прочих окрестных мест доведен до столь великой крайности, что люди поедают траву на лугах, как животные, особенно жители деревень Пуйи и Парно в Бассиньи… и они черны и тощи как скелеты» {189} . Один бургундец сообщал, что в 1693 г. «дороговизна зерна по всему королевству была столь велика, что люди там умирали с голоду»; в 1694 г. около Мёлана урожай собрали до того, как созрели хлеба, ибо «множество людей жило, питаясь травою, как животные». В 1709 г. страшная зима выгнала на все дороги Франции бесчисленных бродяг {190} .

Мурильо. «Милостыня Диего де Алькала» (1645 г.). В группе детей и стариков нищий протягивает свою миску. ( Фото Андерсона — Жиродона. )

Конечно, эти черные картины не следует помещать одну вслед за другой. И все же не будем слишком оптимистичны! Недостаток продовольствия и болезни, которые он за собой влечет, — цинга, особенно «расцветшая» с началом великих морских путешествий; пеллагра, в особенности в XVIII в., как следствие питания одной только кукурузой; бери-бери в Азии, — все это признаки безошибочные. Не может ввести в заблуждение и устойчивое сохранение похлебок и супов в питании народа или хлеб, смешанный с разными низкосортными добавками и выпекаемый лишь с большими, в один-два месяца, промежутками. Почти всегда он бывал плесневелым и черствым. В некоторых областях его рубили топором. В Тироле хлеб с добавкой дробленого зерна, предназначавшийся для очень долгого хранения, выпекался дважды или трижды в году {191} . «Словарь Треву» (1771 г.) без околичностей утверждает: «Крестьяне обычно довольно глупы, ибо питаются они лишь грубой пищей».

Плохой урожай — это еще куда бы ни шло. Но дальше подскакивают цены, наступает голод, и он никогда не приходит один: рано или поздно он открывает путь эпидемиям, у которых, конечно же, есть и свой собственный ритм {192} . Главным, наводящим ужас действующим лицом выступает чума — «многоглавая гидра», «странный хамелеон», — столь различная в своих формах, что современники, не слишком присматриваясь к ним, смешивают ее с другими заболеваниями. Самый видный персонаж пляски смерти, она — явление постоянное, одна из структур жизни людей.

Но по правде чума — лишь одна из болезней среди множества других. Она примешивается к их странствиям и к частому заражению ими благодаря социальной скученности, крупным скоплениям людей, в которых болезнь затаивается и дремлет, а потом в один прекрасный день происходит новая ее вспышка. Можно было бы написать целую книгу о густонаселенных цивилизациях, эпидемиях и эндемиях и о ритме, в котором исчезают, а потом возвращаются эти свирепые путешественницы. Если говорить об одной только оспе, то медицинское сочинение 1775 г., когда уже заговорили о прививках, оценивает ее как «самую распространенную из всех болезней»: из каждых 100 человек она поражает 95, и один из семи заболевших умирает {193} .

Но сегодняшний медик почти не смог бы поначалу ориентироваться среди этих заболеваний, замаскированных их тогдашними названиями и порой вводящими в заблуждение описаниями их симптомов. Кстати сказать, ничто не дает нам права утверждать, что такие заболевания всегда были сопоставимы с теми, какие нам известны сегодня, ибо болезни видоизменяются, они имеют свою собственную историю, зависящую от возможной эволюции микроорганизмов и вирусов и от изменения человеческой среды, в которой они обитают {194} . Только случай позволил недавно (1922 г.) Гастону Рупнелю с помощью одного паразитолога из числа его друзей обнаружить переносимый вшами сыпной тиф, свирепствовавший в XVII в. в Дижоне и других местах под названием «пурпурной (или алой) лихорадки» {195} . Это та самая «алая лихорадка», которая около 1780 г. «косила сотнями бедных парижан в Сен-Марсельском предместье… У могильщиков опускались руки» {196} . Но вопрос о «пурпуре» еще не решен окончательно.