Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

Но эти подъемы и спады болезней зависят не только от человека, его большей или меньшей уязвимости, большего или меньшего приобретенного иммунитета. Историки медицины без колебаний утверждают — и, я думаю, они целиком правы, — что каждый возбудитель заболевания имеет собственную историю, параллельную истории его жертв, и что эволюция болезней во многом зависит от изменения, порой от мутаций самих возбудителей. Отсюда и чередование сложных движений то в одну, то в другую сторону, и неожиданности — когда взрывы эпидемий, а когда продолжительные периоды дремоты или даже окончательного угасания. Из таких микробных или вирусных мутаций можно указать на хорошо известный сегодня случай с возбудителями гриппа.

Слово грипп со значением болезни, которая захватывает, зажимает в кулак, восходит, возможно, всего лишь к весне 1743 г. {233} Но грипп узнают (или считают, что узнали) уже в болезнях, объявившихся в Европе с XII в. Он окажется одной из тех болезней, которые, будучи ранее неизвестны в Америке, истребят индейцев. Когда в 1588 г. грипп уложил (хотя и не скосил) все население Венеции — вплоть до того, что опустел Большой Совет, чего никогда не случалось во времена чумы, — его волна на этом не остановилась, она затем дошла до Милана, до Франции, Каталонии, а потом и до Америки {234} . Грипп уже тогда был той летучей, с легкостью превращающейся во всемирную эпидемией, какой он представляется ныне. 10 января 1768 г. Вольтер писал: «Обходя вокруг света, грипп прошел через нашу Сибирь [т. е. через Ферне, возле Женевы, где он жил] и овладел моей престарелой и хилой особой». Но сколь же разные симптомы сопрягаются с этим названием «грипп»! Если касаться одних только великих эпидемий, то грипп-«испанка» 1918 г., более смертоносный, чем первая мировая война, не похож на так называемый азиатский грипп 1957 г. В самом деле, существует несколько разных штаммов вируса, и если вакцины сегодня ненадежны, так это потому, что неустойчивый вирус гриппа претерпевает постоянную и быструю мутацию. Вакцины почти всегда запаздывают по сравнению с инфекцией. Дошло до того, что некоторые лаборатории попытались, чтобы ее опередить, заставить в лабораторных условиях мутировать in vitro [11]вирус протекающего в данный момент гриппа и объединить в единой вакцине тех мутантов, у которых есть шансы соответствовать будущим формам гриппа! Гриппозный вирус, несомненно, особенно нестабилен, но разве нельзя себе представить, что некоторое число возбудителей заболеваний тоже со временем изменяется? Таким образом можно было бы, пожалуй, объяснить перевоплощения туберкулеза, то незаметного, то вирулентного. Или затихание бенгальской формы холеры, которую сегодня, по-видимому, вот-вот сменит холера, пришедшая с Сулавеси. Или появление новых и сравнительно недолговечных заболеваний вроде английской просяной лихорадки XVI в.

Итак, в жизни людей продолжается не имеющая конца борьба по меньшей мере на два фронта: против скудости и недостатка питания — это «макропаразитизм» человека — и против подстерегающей его коварной и многоликой болезни. И в обоих этих планах человек эпохи Старого порядка постоянно пребывает в неустойчивом положении. Где бы он ни жил, до XIX в. он может рассчитывать лишь на краткий срок жизни, плюс несколько лет дополнительно для богатых. Имея в виду Европу 1793 г., один английский путешественник писал: «Несмотря на болезни, которые вызывают у них слишком обильное питание, недостаток физической активности и порок, они живут на десять лет дольше, чем люди низшего класса, поскольку последних раньше срока изнуряют работа и усталость; а их бедность не дает им приобрести то, что необходимо для поддержания их существования» {235} .

Эта отдельная демография богатых, довольно жалкое достижение, растворяется на уровне средних показателей. В XVII в. в Бовези от 25 до 33 % новорожденных умирало в возрасте до одного года и лишь 50 % доживали до 20 лет {236} . Жизнь кратка и ненадежна — в далекие годы прошлого об этом говорят тысячи деталей. «Никто не удивится, видя, как в 1356 г. юный дофин Карл (будущий Карл V) управляет Францией в 17 лет и умирает в 1380 г. в возрасте 42 лет, имея репутацию мудрого старца» {237} . Коннетабль Анн де Монморанси, умерший на коне в битве при Сен-Дени в 1567 г. в возрасте 74 лет, представляет исключение. 55-летний Карл V, когда он отрекается от престола в Генте в 1555 г., — уже старик. Его сын Филипп II, умерший в 1598 г. в возрасте 71 года, на протяжении 20 лет при любой тревоге, вызываемой его шатким здоровьем, порождал у своих современников самые большие надежды и самые страшные опасения. Наконец, ни одна из королевских фамилий не осталась незатронутой ужасающей смертностью той эпохи. «Новое описание города Парижа» 1722 г. перечисляет имена принцев и принцесс, упокоившихся с 1662 г. в монастыре Валь-де-Грас, основанном Анной Австрийской; в большинстве своем это дети в возрасте нескольких дней, нескольких месяцев, нескольких лет {238} .

Можно себе вообразить, насколько более сурова была участь бедняков. В 1754 г. некий «английский» автор заметил: «Французские крестьяне не то что не зажиточны — они не располагают даже необходимым. Это тот род людей, который начинает чахнуть до сорокалетнего возраста из-за отсутствия возможности восстанавливать свои силы соответственно их затрате. Чувство человечности страдает при сравнении их с другими людьми, особенно же — с нашими английскими крестьянами. Один внешний вид французских земледельцев говорит об истощении» {239} .

А что сказать о европейцах, живущих за пределами своего континента, которым претит «подчиняться обычаям стран, в коих они — пришельцы, и которые упрямо придерживаются там своих фантазий и пристрастий… из чего проистекает, что зачастую они находят там свою могилу» {240} . Это рассуждение испанца Кореаля по поводу Портобельо повторяет мнения француза Шардена или немца Нибура. Последний, говоря о высокой смертности англичан в Индии, приписывает ее прежде всего их ошибкам, избыточному потреблению мяса и «крепких португальских вин», каковые те пьют в самые жаркие часы дня, их слишком облегающей одежде, изготовленной для Европы, — эту одежду он противопоставляет «широким и свободным» туземным одеяниям {241} . Но если Бомбей — «кладбище англичан», то в этом повинен в известной мере и климат города: он настолько убийствен, что пословица гласит: «Два муссона в Бомбее — вот и вся жизнь человека» {242} . В Гоа, городе удовольствий, где великолепно живут португальцы, в Батавии — другом городе наслаждений для европейца, ужасающая смертность оказывается оборотной стороной этого галантного и расточительного существования {243} . Суровые условия колониальной Америки были ничуть не лучше. По поводу отца Джорджа Вашингтона, Огастина, умершего в 49 лет, историк замечает: «Но умер он слишком рано. Чтобы преуспеть в Виргинии, нужно было пережить своих соперников, своих соседей и своих жен» {244} .