Андрей Юрганов - Категории русской средневековой культуры

Понять субъективный смысл грандиозного мероприятия царя — значит разглядеть в сумерках опричнины искомую ее направленность. В разноголосице суждений историков бесспорен пока тезис, что царь действовал методом террора. Споры начинаются тогда, когда ставится вопрос: во имя чего?

Современные объяснения опричнины с этой точки зрения вписываются в две основные историографические парадигмы. В контексте первой из них опричнина была политической борьбой именно «против»: либо против порядков или уделов (С.М. Каштанов, А.А. Зимин), либо против лиц (князей, бояр), их представляющих (Р.Г. Скрынников) [716]. Внутри этих концептуальных споров возник явный кризис. Последние исследования показывают, что царь не мог бороться с князьями и боярами целенаправленно. Многообразные данные как социально-психологического, так и социально- экономического характера убеждают нас в этом — едва ли стоит повторять уже известную аргументацию [717]. Вместе с тем новейшее изучение удельно-вотчинной системы показало, что и так называемая антиудельная борьба — не более чем модернизаторский миф науки [718].

Предчувствуя этот кризис, В.Б. Кобрин смог преодолеть традицию и обосновать (правда, в общих чертах) новый теоретический подход. Не отказываясь от главных концептуальных идей А.А. Зимина, В.Б. Кобрин выделил субъективную сферу — восприятие опричнины ее современниками. Это позволило историку сказать, что лично для царя опричнина была борьбой «за» — за безграничную власть, за абсолютный произвол над подданными.

Казалось бы, выход найден, но и в таком социально-психологическом видении проблемы далеко не на все вопросы можно найти ответы. Что значит «безграничная власть»? Какой власти не хватало царю, если казнить и миловать он мог и до опричнины: никто его этой власти лишить не мог? Если он добился своей цели — безграничной власти, то почему тогда в конце жизни [719], по крайней мере с 1579 г., царь каялся в грехах? Мы не собираемся давать однозначные ответы на эти трудные вопросы, но сама их постановка заставляет еще раз задуматься над интерпретацией истории XVI в., предложенной В.Б. Кобриным.

Сами современники Ивана Грозного связывали его действия со Страшным Судом. А. Шлихтинг рассказывал о типичной реакции людей на деятельность царя: «Всякий раз как тиран приглашает кого-нибудь явиться в Александровский дворец, тот идет как на Страшный Суд, откуда ведь никто не возвращается».

Альберт Шлихтинг, уроженец Померании, попал в плен к русским при взятии литовской крепости Озерище в 1564 г. Он знал славянский язык и потому был использован в «качестве слуги и переводчика» у врача-бельгийца, состоявшего на службе у царя. Семь лет Шлихтинг служил врачу, а затем, увидев, что его жизни угрожает опасность, бежал в 1570 г. в Польшу, где и написал свое «Сказание», в котором описал события опричнины. В 1570 г. папа Пий V и Венецианская республика намеревались обратиться к русскому царю с предложением присоединиться к антитурецкой коалиции. К поездке в Москву готовился нунций Портико. В этот момент в Польше появился А. Шлихтинг, который сначала устно, а потом и письменно поведал о жестокостях Ивана IV, после чего необходимость поездки Портико в Москву отпала сама собой, ибо римский папа был возмущен этими сведениями и не пожелал, как он выразился, вступать «в общение с такими варварами и дикарями». — См.: Новое известие о России времени Ивана Грозного. «Сказание» Альберта Шлихтинга. Л., 1934; Graham Н.F. Translation / Tradition (Albert Schlichting on Ivan Groznyi) // Canadian-Anierican Slavic Studies. 1975. IX. 2.

Когда Грозный приблизился к Новгороду, отмечал А. Шлихтинг, «новгородцы не узнали об этом раньше, чем он находился на расстоянии мили от города; тогда-то они стали кричать, что для них наступает Страшный Суд» [720]. Идеями Страшного Суда пронизаны слова опальных и осужденных на смерть. Митрополит Филипп, согласно посланию Таубе и Крузе, говорил царю: «...я хочу... отдать добровольно и с радостью свою душу Богу, который тебя и меня будет судить, и хочу скорее оставить после себя такую память, что я умер невинным мучеником, чем, чтобы мне говорили, что я, как митрополит, жил при тирании...» [721]Не утверждая, что именно эти слова произносил Филипп, обратим внимание на то, что подобная апелляция к «конечному» Суду фиксируется независимыми друг от друга источниками. В том же послании рассказывается о казни удельного князя Владимира Андреевича «Я должен, к сожалению, умереть, но не хочу все же убить сам себя», — говорил жене старицкий князь. Она же отвечала: «...ты должен принять смерть и выпить яд, и это делаешь ты не по своей воле, но убивает тебя своей рукой тот, кто дает его тебе пить, и убивает и душит тебя царь, а не какой-нибудь палач, и Бог, справедливый судья, взыщет с него твою невинную кровь в день Страшного Суда». Когда же, выпив яд, погибли князь, его жена и дети, многие «знатные женщины» воскликнули: «Ты, кровожадный убийца нашего благочестивого, невинного господина, мы не желаем твоей милости и гораздо лучше жить у Господа Бога на небе и кричать о тебе до дня Страшного Суда, чем оставаться под твоей тиранской властью...» [722]Царь жестоко расправился с ними: «Сперва их для постыдного зрелища травили собаками... а затем они были застрелены и растерзаны ужасным образом и их оставили лежать непогребенными под открытым небом, птицам и зверям на съедение» [723].

Иоганн Таубе и Элерт Крузе, лифляндские авантюристы, попавшие в плен к русским во время Ливонской войны. В плену они обжились и вскоре перешли на службу к русскому царю. Знавшие политические отношения в Прибалтике, они стали главными советниками Ивана IV в его борьбе за обладание Ливонией. При их посредничестве велись переговоры с магистром ордена Меченосцев Кеттлером и датским герцогом Магнусом. В 1571 г. Таубе и Крузе бежали в Польшу, а уже в следующем году было написано их «Послание». — См.: Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал. Пгд., 1922. Кн. 8.

Опричные казни нередко интерпретируются как проявления безумства, алогичности, неоправданной жестокости вспыльчивого тирана. При этом А. Шлихтинг отмечал: «Все, что ему приходило в голову, одного убить, другого сжечь, приказывает он в церкви; и те, кого он приказывает казнить, должны прибыть [в Александрову слободу. — А.Ю .], как можно скорее, и он дает письменное приказание, в котором указывается, каким образомони должны быть растерзаны и казнены».

Не абсолютизируя буквальный смысл этого сообщения, отметим все же, что наблюдение А. Шлихтинга весьма точно передает важную особенность опричных казней. При внимательном чтении источников не найти в них хаоса и алогичности, равнодушия к символической форме уничтожения человека. Удивляет повторяемость (некая типологичность даже) жестоких форм того, что мы называем «опричным террором». Эта типологичность до некоторой степени определяется эсхатологической семантикой.