Андрей Юрганов - Категории русской средневековой культуры

Автор Повести моделирует варианты отношений в царской семье, если бы Вальдемар стал ее членом. Он находит поразительный образ: «Яко же глаголется от человек: два убо зверя не ужителствуются во едином лежалище, такоже таки и благочестивому с нечестивым не ужителствовати во едином царстве». Два медведя, в самом деле, не живут в одной берлоге, если к тому же этой «берлогой» является все Русское государство. «И еще бы еще не обезумен был от Бога таковый и нечестивый враг и крестился по нашему рускому обычаю, якоже преже рех, и оженился законным браком с царевою дщерию, то бы вправду велика была беда и крамола всему православному христианству, и всему государству смута (!) и раздор...» Автор допускает также, что даже если бы Вальдемар стал только «зятем» при царе Алексее Михайловиче, то и тогда возникла бы ситуация конфликта, потому что Вальдемару захотелось бы стать «большей властец и царством владети, и смутубы и крамолу учинил велику зело...».

Такое неопределенное отношение к вопросу о принципах передачи власти вполне понятно, ибо новая династия была выбрана без всяких гарантий, что она станет наследственной. Практика написания завещаний прекратилась вместе со смертью царя Федора Ивановича. Нового государя фактически должны были вновь избирать, а этого, конечно, боялись Романовы. Как видно, малейший намек на неприрожденность царя приводил к мысли о возможности новой смуты в государстве. Автор Повести, заключая свои рассуждения о новой благодати — восшествии на престол Алексея Михайловича, невольно фиксировал свое отношение к главной проблеме: «...не вниде нечестие во благочестие; облада нами и владеет ныне по своему царскому достоянию и по прирожденному отечеству сей природный государь наш царь».

И.В. Поздеева обратила внимание на то, что в послесловиях старопечатных изданий первой половины XVII в., являвшихся одновременно «государственными документами», утверждается идея о легитимности новой династии [364]. Сама эта легитимность в сознании людей определялась «по свойству» — т.е. близостью новой династии к прежнему царскому корню. Утверждалось, например, что Михаил Романов занимает престол после «великих государей — деда своего... Ивана Васильевича и дяди своего... Федора Ивановича. Именно эта близость вела к традиционной сакрализации власти: «сам Бог избра, яко верна стража», и «содержит», как «божественную десницу» царскую власть в России. Вместе с тем, окончательный «приговор» выносит «земля» [365]. Под «Русской землей» понималось богоспасаемое царство, в котором народ не может не быть «гласом Божьим».

Иван Грозный смеялся над шведским королем, обвиняя его в том, что он не может похвастаться своей родословной: хотя отец и мать венчаны на царство, а «дотоле не бывал нихто!» «Потому ваш мужичей род и не великое государьство»! — писал царь, выражая таким образом не только свою заносчивость, но и общее умонастроение русских людей, считавших, что царь не может быть избран «человеческим хотением». В эпоху первых Романовых стали думать, что истинный царь избирается если не «человеческим хотением», то «по человеческому угодию»: в этом «угодии» и осуществляется промысел Божий.

В первой половине XVII в. оформляется система политического сыска — «слово и дело», которая призвана была жестко карать людей за малейшее сомнение в законности новой династии. Большинство политических дел о «непригожих словах», оскорбляющих царскую семью или саму особу государя, возникало, когда люди, подвыпив, расслаблялись и без утайки, забыв о страхе, выкладывали все, что было на уме. Документы фиксируют буквально поток «неподобных слов». Здравицу в честь царя и великого князя Дмитрия Ивановича с удивительной регулярностью произносят в разных уголках страны и на протяжении довольно длительного времени — вплоть до 40-х гг. XVII в. Призрак «другого» государя витал в чаду кабацких застолий: так, в 1614 г. стрелец Игошка Максимов донес на казака Ивашку Яковлева: «И говорил Ивашка Яковлев Игошке: «Которому де ты государю служишь?» Самозванчество — ответ на разрушение привычного миропорядка; если нет прирожденного царя (законного в силу своего рождения в царской семье), то им может стать любой, такова логика многих участников Смуты. Некий Гришка Бурдыкин в 1624-1625 гг. говорил про себя: «Как де бы я был в Серпейском уезде в дер. Мишневой, и я де был царь в те поры». Царь Михаил Федорович, беспокоясь о высокородном женихе для своей дочери, не исключено, помнил (мог помнить, ибо многие политические дела докладывались государю лично!) «непригожие слова» некоего Милютки Кузнеца, который в 1626 г. задумчиво произнес в кабаке: «Что де нынешние цари?..». Сомнению стали подвергать даже изначальную связь между царской властью и принадлежащей ей территорией Русского государства: посадский человек, житель Можайска Тимошка Иванов сын Калинин 21 мая 1626 г. гнал к реке стрелецких лошадей и «учал де стрельца Семку Макарова спрашивать про лошади». И ответил ему стрелец: « Земля де государева, а мы де и лошади у нас государевы жь ». Тимошка не согласился с этим: «Та де земля наша, государева де земля, и луги, и лошади на Москве » (в допросе выявился еще один вариант этого крамольного ответа: «Де земля наша посадская, государева де земля, и луги, и лошади государевы на Москве ...»). Тимошку «за непригожие слова» велено было «бить батоги гораздо и посадить в тюрьму на неделю, чтоб ему и иных вперед неповадно было таких слов говорить». Подобный случай, конечно, лишь эпизод: в массе своей люди продолжали считать, что все в Русском государстве принадлежит царю. Если бы не было этого в сознании большинства, не удалось бы остановить Смуту и создать какой-то порядок в государстве. Этот тип сознания стабилизировал общество. В 1626-1627 гг. тюремный сиделец Васька Осипов донес, что тюремный сторож Сенька говорил: «В меня де такова жь борода, что у государя!» В таком виде суждение это было крамольным: никому не разрешалось себя сравнивать напрямую с государем. Но на допросе выяснилось, что тюремный сторож говорил похожие слова, но с явно другим смыслом. Сильно пьяный сын боярский Серый Сергеев пригрозил тюремному сторожу: «Мужик де, про что меня лаешь, бороду де тебе за то выдеру!» И он, Сенька, «молыл»: «Не дери де моей бороды, мужик де я государев и борода де у меня государева». Этому ответу поверили на допросе, Ваську Осипова за ложный донос наказали, а Сеньку, тюремного сторожа, оправдали, потому сказал он вполне допустимые (хотя с точки зрения современного человека совершенно абсурдные) слова [366].

Система политического сыска была зафиксирована во второй главе «О государьской чести и как его государьское здоровье оберегать» Соборного Уложения 1649 г. Все государственные преступления условно можно разделить на три группы: