Андрей Юрганов - Категории русской средневековой культуры

Кто же больше виноват, что произошло грехопадение, — Душа или Плоть? Служанка-Плоть отвечает, что виновата госпожа — Душа, обладающая свободой выбора. Но почему же тогда, спрашивает Душа, наказана только Плоть? Вопрос этот — о степени «виновности» — решается полюбовно: не в себе Душа обрела начало, — оно составилось в соединении с Плотью: нет бестелесной души, как и бездушного тела. Человек одушевлен: значит, и «виновность» нераздельная. Тела у людей разные, а души — одинаковые (от Бога). Души можно уподобить воде, а тела — растениям, которые преобразуют воду; так различны меж собой масло и вино...

Человек свободен в выборе добра и зла; тем он отличен от природы. По собственному произволению он обретает праведный путь или путь погибели. Не естество человека злое — злым может быть только «произволение»: «Самовластии и словеснии создани бывше, еже аще хощет кождо нас, избирает себе убо — или дела света, или же паки тмы». В чем же это добро — естество «божественное»? Плоть цитирует Евангелие: «...алчуща мя напитасте, жажюща паки воды добре напоисте мя, и странна внутрь крова введосте, и наготующа мя одежею одеясте, но и боляша мя тощне посетисте, в темници же пакы бех, и придосте тамо еже утешити мя» (Матф. 25. 35-36). Путь спасения — участие в деятельности, направленной на помощь и сострадание к людям. Именно этими делами можно оправдаться перед Судьей.

Человек — двояк: «внешний» истлевает, и насколько внешний погибает, настолько же «внутренний» обновляется. Ко внутреннему человеку относится я, ко внешнему — мое: «Не рука бо «азъ», прочее, или нога «азъ» паки, но «азъ» — словесное души в лепоту. Рука же убо, и нога, и прочая части человечьскаго тела суть уди. Тело бо ссуд есть... Воистинну же человекъ душа глаголеться. А помыслъ [разум. — А.Ю.] убо — властник страстем и владыка...» [457]Человек подобен Богу в том, что свободен: «Мы исправлямъ от хотения нашего и произволенья же». Хотение порождает волю; значит, может быть и хотение добра, и хотение зла, в зависимости от этого и воля бывает разной: доброй и злой.

Бог именно душе позволил уподобиться высшему: «Аще же и ты, госпоже моя, злобоненавистна будешь, и непамятозлобна, и кротка, братолюбива и милостива, Богу поподобишися тем. Еже по образу убо Бог дарова тебе — еже имети словесное, и обладателное тако же, и самовластное же в себе, господыне» [458]. Самовластие в себе — условие истинной любви к Богу, а не по принуждению. Прекрасно для души спастись за подвиги и труды, получив спасение как награду, а не подарок и милостыню, подобно неразумному и ленивому рабу.

В первых исследованиях ереси в отечественной историографии [459]слово «заграда» переводилось как «преграда» свободной душе. А.И. Клибанов и Я.С. Лурье обращали внимание на неточность такого перевода: в большинстве памятников средневековой письменности слово это означает «ограду» — нечто, что охраняет и предохраняет. Между тем М. Таубе, основываясь на анализе текста «Тайной тайных», считает, что это слово необходимо интерпретировать как «преграду». Вопрос открыт был из-за неопределенного отношения к понятию «вера христианская», о чем шла речь в первой главе.

Значит, самовластная душа, чтобы не уклониться во зло, должна помнить об истине, данной в Божьих заповедях, апостольских и священных правилах: вот что «ограждает» человека от греха!

Последнее слово первой строки, как уже говорилось, семантически связано со всей второй строкой послания:

«Вера наказание ставится пророком».

Основные лексикографируемые значения слова «наказание», теоретически приемлемые в данном случае (исключается только современный смысл), — поучение, наставление, наказ, повеление, указ, наука, знание, обучение, наконец, учение. Как определить то значение слова, которое относится к контексту именно «Лаодикийского послания»? Обратим внимание на то, что вера «ставится». Значит, имеются в виду нормы, заповеди, правила и т.д. Подобное словоупотребление не должно нас удивлять (см. подробнее гл. 1).

Это, пожалуй, самый трудный фрагмент текста «Лаодикийского послания». В нем слишком уж явно говорится о каком-то «пророке», который «учение» «ставит». В литературе находим (при всей разнонаправленности суждений) редкое единство: чаще всего принимается во внимание лишь то, что этот пророк — обобщенный образ.

Американский историк Дж. Файн [460]в наибольшей степени выражает тенденцию своего направления в изучении этого древнерусского памятника и считает, что имелся в виду именно ветхозаветный пророк, и все сочинение Федора Курицына пронизано духом Торы. Несколько отличается мнение Ф. Лилиенфельд, которая полагает, что в данном случае автор послания мог иметь в виду или пророка Моисея, получившего Тору от самого Бога, или ветхозаветного пророка Илию, вступившего, согласно тексту «Откровения» Иоанна Богослова, в схватку с последним злом — антихристом. Последний вариант, утверждает историк, предпочтительней [461].

Многие историки, которые не считают этот памятник отражающим идеи иудаизма, признают все же, как это делает А.И. Клибанов, что «дух и буква «Лаодикийского послания» погружены в Ветхий Завет, в книги пророчеств Ветхого Завета, высоко ценимого... еретиками». Но заметим, однако, что при таком переводе строки допускается явное искажение текста, ибо считается, что Федор Курицын мог иметь в виду пророков или пророческие наставления как таковые. Едва ли здесь можно допустить множественное число, так как семантическая связь последнего слова второй строки объясняется третьей строкой послания, в которой четко и недвусмысленно указывается на то, что пророк этот — «старейшина». Особую позицию занимает Р. Штихель, который полагает, что пророк — характерная фигура в раннехристианской общине [462], замененная впоследствии, в результате саморазвития христианских организаций, фигурой старейшины (пресвитера).

«Пророк стареишина исправляется чюдотворением».

А.И. Клибанов считал, что пророк «узнается» по дару творить чудеса, хотя текст не допускает такого прочтения, ибо в нем идет речь о том, что «исправляется» пророк, а не чудотворение. Как видим, к самому трудному месту мы подошли уже с серьезным сомнением в том, что пророк этот — лишь образ. Настало время выяснить, что же имел в виду под словом «пророк» сам автор «Лаодикийского послания». В лексике средневекового человека этим словом обозначался предсказатель, предвестник, а также провозвестник и истолкователь воли Божьей в разных религиях [463].

Если его называют «стареишиной», значит можно допустить, что он возвестил о вере христианской миру. Логично предположить, что таким «пророком» был Павел, «апостол язычников», первым как миссионер возвестивший о вере христианской в своих посланиях. Слово «стареишина» зафиксировано историческими словарями в таких основных значениях: старший, начальник, старейшина, глава, вождь, пресвитер. Учитывая нетерминологичность русской средневековой лексики, следует думать, что это слово имело свое лексико-семантическое поле, которое включало в себя, видимо, сразу несколько лексикографируемых значений. Обратим внимание на то, что старейшина — именно глава, вождь, начальник [464]чему-то («стареишина пиру»; «стареишина бесом»; «стареишина жречьскы»; «стареишина обьща жития»; «стареишина мироу»; «стареишина молитвьникомъ»; «стареишина паствине»; «стареишина отьцемъ»). Слово «стареишина» могло прилагаться даже к антихристу («Ваш стареишина антихрестъ есть, а вы бесы есте») [465]. Наиболее интересно для нас то, что в древнерусских переводных сочинениях мы встречаем подобные утверждения: «Къто Исусъ потом, стареишине воеводстве въ Божиих плъцех съ ним вытьчаяся»; «сь есть стареишина и оучитель» (Григорий Назианзин) [466]. Само же «стареишинство» фиксируется в значениях: главенство, начальствование, должность, высокий духовный сан, духовная высота [467].