Генри Ли - История инквизиции

Согласно действовавшему уголовному закону государств Италии, никто не мог быть свидетелем моложе двадцати лет; но в делах о ереси допускались показания и более молодых людей, и эти показания, хотя и не законные, признавались достаточными для оправдания пытки. Во Франции, повидимому, возраст не был так строго определен, и решение этого вопроса, как и многих других, предоставлялось на усмотрение инквизитора. Ввиду того что собор в Альби определил, что семилетние дети должны посещать церковь и знать "Верую", "Отче Наш" и "Богородицу", мы вправе заключить, что не допускались показания лиц моложе этого возраста. В протоколах инквизиции возраст свидетелей указывается редко; однако я отметил одно дело 1244 года об открытии целого гнезда еретиков Монсегюра, где свидетелем выступает десятилетний мальчик Арман Оливье.

Он признался, что стал верующим катаром с того времени, как достиг сознательного возраста, и, таким образом, он являлся ответственным как за себя, так и за других. Его показания против отца и сестры и против других были приняты всерьез; он назвал по имени шестьдесят человек, бывших год тому назад на проповеди катарского епископа. Невероятная память столь юного свидетеля, повидимому, никому не показалась подозрительной, и показания ребенка были решающими для всех поименованных им несчастных, которые, по его словам, подходили под благословение своего духовного вождя. [106]

Жены, дети и слуги обвиняемых не могли свидетельствовать в их пользу; но если их показания были неблагоприятны обвиняемым, то их принимали с удовольствием и даже считали особенно вескими. В таком же положении были и свидетели-еретики, показания которых, как мы видели, принимались только в том случае, если они были направлены против обвиняемых. Одним словом, единственным поводом к отводу свидетеля была личная ненависть; если свидетель был смертельным врагом заключенного, то допускали, что его показания скорее вызывались личной ненавистью, чем ревностью к вере, и его отводили. Когда дело шло о покойнике, то показанию священника, исповедовавшего и напутствовавшего его, не придавали значения; но если тот же священник свидетельствовал, что покойник признался ему в ереси, отрекся от нее и получил разрешение, то кости его не вырывались и не сжигались, но его наследники должны были подвергнуться штрафу или конфискации, которым подвергся бы он при своей жизни.

Само собой разумеется, никто не мог отказаться выступить в качестве свидетеля; никакая привилегия, никакой обет, никакая присяга не освобождали от этой обязанности. Если свидетель не желал или колебался давать показания, то рядом с залом суда находился застенок, к орудиям которого прибегали для убеждения свидетелей еще свободнее, чем для убеждения обвиняемых. Полагали, что их применение устраняло всякое сомнение относительно искренности показаний, и, только благодаря инквизиции, это ужасное злоупотребление продержалось так долго в уголовном праве всей Европы. В своем фанатическом стремлении добиться всех возможных указаний на еретиков, инквизиторы не уважали даже тайны исповеди. Священникам было приказано требовать от исповедующихся сообщений всего, что они знали о еретиках и о людях, сочувствующих ереси. Тайну исповеди нарушить открыто было неудобно, и поэтому желательного результата достигали косвенным путем. Если исповедник узнавал что-либо, касающееся ереси, то он должен был остановиться на этом и приложить все усилия, чтобы убедить кающегося донести об этом подлежащим властям; если же его убеждение оставалось тщетным, то он должен был, не называя имен, посоветоваться с людьми "опытными и богобоязненными" и спросить их, как ему поступить в данном случае. Не трудно догадаться, чем кончались подобные совещания, так как уже один тот факт того, что в подобном деле приходилось обращаться за советами, показывает, что тайна исповеди не считалась неприкосновенной.

Ересь, естественно, считалась таким грехом, отпустить который мог только один Папа, а не заурядный исповедник. Так, один альбигоец из Реальмона, почувствовав угрызения совести после посещения тайного собрания катаров, отыскал какого-то францисканца и исповедовался перед ним; монах наложил на него обычную епитимью, состоявшую из незначительных паломничеств и некоторых других актов покаяния. Но когда несчастный вернулся, инквизиция его схватила, судила и заключила в тюрьму, а выполненная им епитимья была признана не имеющей значения.

После этого беглого очерка отношений инквизиционного суда к свидетельским показаниям мы безусловно верим тем законоведам, которые говорили, что осуждение за ересь выносилось легче, чем за какое-либо другое преступление. Инквизиторов учили, что достаточно самого легкого показания – pobatur quis haereticus ex levi causa. Но, как ни отвратительна эта система, были в ней и еще более темные стороны: самым гнусным в инквизиции было то, что обвиняемому не сообщали имен свидетелей, выступавших против него.

В обыкновенных судах, даже если дело возбуждалось в порядке сыска, обвиняемому сообщали имена свидетелей и их показания. Мы знаем, что, когда в 1229 году легат Романо производил розыск в Тулузе, обвиняемые следовали за ним до самого Монпелье, умоляя его сказать им имена свидетелей; кардинал признал их желание законным, но ограничился только тем, что показал им длинный список всех свидетелей, привлеченных следствием, сказав в свое оправдание, что боится подвергнуть опасности жизнь свидетелей от руки уличенных ими. Правда, подобное опасение имело основание: инквизиторы и летописцы приводят несколько случаев убийств на этой почве; например, их было шесть в Тулузе за время с 1301 по 1310 год. Подобные случаи понятны, и, быть может, боязнь дикой расправы могла бы принести пользу и обуздать недобросовестность доносчиков. Но тот факт, что Церковь систематически ссылалась в свое оправдание на это ничтожное обстоятельство, ясно показывает, что она понимала, что нарушает правосудие, и стыдилась этого, так как ни в каких других уголовных делах не принималось подобной предосторожности.

Уже в 1244 и 1246 годах соборы в Нарбонне и Безье запрещают инквизиторам каким бы то ни было способом выдавать свидетелей, мотивируя это "благоразумным желанием" Святого Престола.

Когда Иннокентий IV и его преемники вырабатывали правила инквизиционного судопроизводства, то запрещение объявлять имена свидетелей, из боязни подвергнуть их опасности, иногда подтверждалось, а иногда отменялось. Когда же Бонифаций VIII внес в каноническое право статью об умолчании имен свидетелей, то он особенно убеждал епископов и инквизиторов действовать в этом отношении сознательно и осмотрительно, не скрывать имен свидетелей, если их сообщение не представляло для них опасности, и открывать их по миновании опасности, если таковая была.