Генри Ли - История инквизиции

Дж. Лоуренс. Инквизиционный трибунал.

Гельквист. Гус на пути к костру.

В 1299 году римские евреи жаловались Бонифацию, что инквизиторы скрывали от них имена обвинителей и свидетелей. Папа положил резолюцию, что евреи, хотя и очень богатые, были беззащитны, и поэтому их не следовало подвергать притеснению и неправосудию, каким был процесс, вызвавший их жалобу. Они, в конце концов, добились своего, но это, без сомнения, обошлось им недешево. Но в общем инквизиторы не обращали ни малейшего внимания на убеждения Бонифация, равно тому как и соборы в Нарбонне и Безье не обратили внимания на подобные же инструкции кардинала Альбано. Хотя в руководствах для инквизиторов обыкновенно и упоминается условие грозящей опасности, но тем не менее в инструкциях относительно ведения процесса всегда признается как обязательное правило, что заключенный не должен знать имен свидетелей обвинения.

Уже в эпоху Ги Фукуа сокрытие имен свидетелей практиковалось, по его словам, повсеместно; одно рукописное руководство, почти современное Ги, отмечает этот обычай как общее правило; позднее Эмерик и Бернард Комский говорят, что случаи, где не было опасности для свидетелей, очень редки, что опасность для них велика, если обвиняемый богат и могуществен, но она еще больше, если он беден и если его друзьям нечего терять. Очевидно, Эмерик считает удобнее прямо отказывать в сообщении имен, чем прибегать к приему добросовестных инквизиторов, следовавших примеру кардинала Романо. Этот прием состоял в том, что предъявляли имена свидетелей, выписав их предварительно на особый лист в таком порядке, что невозможно было узнать, кто из них что показал, или их перемешивали с именами других лиц так, что защита никоим образом не могла отделить имен свидетелей. Время от времени принимали систему, несколько менее беззаконную, но столь же действительную; она состояла в том, что часть свидетелей приносила присягу в присутствии обвиняемого, а остальные допрашивались в его отсутствие. Так, в 1319 году во время процесса Бернара Делисье из сорока восьми свидетелей, показания которых упоминаются в протоколе допроса, только шестнадцать принесли присягу в его присутствии; а в отчете по делу Яна Гуса (1414) говорится, что в известный момент пятнадцать свидетелей было введено к нему в камеру и что они там в его присутствии принесли присягу.

Отказ в сообщении имен свидетелей был только первым шагом; вскоре, по крайней мере в некоторых процессах, стали держать в тайне и свидетельские показания. Обвиняемого судили тогда на основании данных, которых он не видел и которые исходили от неизвестных ему свидетелей. Так как за обвиняемым, в принципе, не признавали никаких прав, то инквизитор мог без зазрения совести позволять себе все, что, по его мнению, могло послужить интересам веры.

Так, если свидетель обвинения брал свои слова назад, то это держалось в тайне от обвиняемого, ибо это могло бы сделать его защиту более смелой; но в то же время судье рекомендуется иметь это в виду при вынесении приговора. Забота инквизиции о безопасности свидетелей заходила так далеко, что инквизитор мог, если находил это нужным, отказать обвиняемому в выдаче копии свидетельских показаний. Свободный от всякого надзора и судивший на практике безапелляционно, инквизитор, по своему усмотрению, устранял или отменял все законы, охранявшие интересы защиты, когда этого, по его мнению, требовали интересы веры.

Эта таинственность, освобождавшая свидетелей и обвинителей от всякой ответственности, вызывала массу злоупотреблений, и видное место среди них занимало низменное побуждение, дававшее полную возможность удовлетворять наветами свою личную ненависть.

Даже без специального намерения повредить своему ближнему, несчастный, воля которого была разбита мучениями и пыткой, мог в минуту своего запоздалого раскаяния раскрасить свою историю, внеся в нее имена всех своих знакомых и заявив, что они бывали на тайных сборищах и при еретикациях. Несомненно, задача инквизиции значительно осложнялась вследствие покровительства, которое она оказывала доносчикам и еретикам; это сделало ее орудием и пособницей бесконечного числа лжесвидетелей. Инквизиторы прекрасно сознавали эту опасность и часто принимали против нее меры предосторожности: они предупреждали свидетеля о наказаниях, налагаемых за ложную присягу, наперед заставляли его дать согласие подчиниться им и тщательно допрашивали, чтобы узнать, не подкуплен ли он. Время от времени встречается добросовестный судья, вроде Бернара Ги, который старательно разбирается в свидетельских показаниях, сравнивает их и рассматривает противоречия, показывающие, что, по крайней мере, одно из них ложно. Мы знаем два таких случая из его практики – от 1312 и от 1316 годов; особенно интересен первый случай.

Некто Понс Арно явился без всякого вызова и обвинил своего сына Петра в том, что он пытался совершить над ним еретикацию, когда он, как думали, находился при смерти. Сын отрицал это обвинение. Бернар выяснил, что в упомянутое время Понс не был болен, и что в местности, указанной отцом, никогда не было еретиков. Имея в руках эти справки, он заставил обвинителя сознаться, что он выдумал всю эту историю с целью погубить сына. Этот случай делает честь инквизитору, но в то же время он прекрасно показывает, какими тенетами была опутана тогда жизнь всякого человека.

Подобный же случай произошел в 1329 году в Каркассоне, где инквизитор Генрих де Шамэ раскрыл настоящий заговор, направленный на жизнь невинного; ему удалось заставить пятерых лжесвидетелей сознаться в их преступлении. Хотя лжесвидетельство каралось очень строго, но тем не менее оно становилось все более частым, так как раскрытие его делалось все более трудным.

В немногочисленных дошедших до нас документах упоминается о шести лжесвидетелях (из них два священника и один духовный), осужденных в 1323 году на аутодафе в Памье; четверо были осуждены в Нарбонне в декабре 1328 года; один – в Памье через несколько недель после этого; еще четверо – опять в Памье в январе 1329 года и еще семь (в том числе один нотариус) – в Каркассоне в сентябре того же года. По этим данным мы можем заключить, что если бы архивы инквизиции были доступны нам в их полном объеме, то список лжесвидетелей был бы ужасающе длинен, и мы открыли бы огромное число юридических ошибок в тех делах, где лжесвидетели не были уличены вовремя. Нам совершенно не лишне узнать от Эмерика, что свидетели часто сговаривались погубить невинного; но мы можем не разделять его убеждения, что тщательное расследование позволяло инквизитору всегда обнаружить обман. Куда еще дальше может идти логика инквизиции, чем в афоризме Цангино, утверждающего, что свидетель, отрекшийся от своего неблагоприятного обвиняемому показания, должен быть наказан как лжесвидетель, но что его показание, тем не менее, должно быть сохранено и иметь решающее влияние на приговор?