Лин Паль - История Империи монголов: До и после Чингисхана

Окончив кормление осужденных, монгольские чиновники доложили об этом маньчжурским и получили приказание приступить к казни. Все телеги были поставлены в одну прямую линию, а палачи начали привязывать к ним преступников, положив их поперек телег, каждого головой к колесу так, чтобы шея преступника приходилась на ободе колеса. Сорвав с несчастных шапки, палачи оставили их в тех костюмах, в которых они были привезены. Преступники в это время были совершенно пьяны, ничего не говорили и безропотно покорялись своей участи.

Через несколько мгновений палачи засуетились, блеснул топор, и первая голова, отделившись от туловища, покатилась на холодную землю…

Я ушел в юрту, чтобы избавиться от столь ужасного зрелища. Маньчжурские чиновники сидели на скамейке рядом, соблюдая между собою старшинство. Столики с разными яствами и свечами, о которых я упомянул выше, были теперь поставлены у самого входа в юрту, что, вероятно, означало жертвоприношение какому-нибудь богу войны или другому невидимому покровителю Китая. Других священных обрядов при этом не исполнялось; конфирмация преступникам была прочитана еще накануне казни в тюрьме.

Рубка голов продолжалась с четверть часа, причем палачи кричали, шумели и производили какой-то шипящий звук: жа-жа-жа иуо-уо-уо и т. п. Крика преступников не было слышно, ибо они были так плотно привязаны, что не могли кричать. Чиновники, исполнители этой казни, ни разу не подходили к преступникам и не осмотрели их, так что вместо виновных могли быть казнены другие, если бы того захотели монголы или требовали какие-либо обстоятельства. Я, между прочим, спросил их шутя: "Отчего они лично не осмотрели преступников, быть может, их подменили дорогой другими?" Чиновники ответили мне, что подлог невозможен, а смотреть их они боятся. Страх их был понятен, потому что распорядители были старшие секретари амбанского ямуня х, люди письменные и мирные.

Наш разговор был прерван вошедшим монгольским чиновником, который, преклонив колено пред жертвоприношением и маньчжурскими чиновниками, произнес: "Отрублены 23-м преступникам головы". В тот же момент два монгола, стоявшие по сторонам жертвоприношения, швырнули столики с яствами в блюдцах и горевшие свечи. Когда же все вышли из юрты, 10 солдат дали залп из ружей, что означало исполнение богдыханского веления.

Палачи, окончив свое дело, возвращались в палатку с обрызганными кровью лицами и руками; они разговаривали между собою шутливым тоном и смеялись. Я пошел к обезглавленным трупам, из которых ручьями струилась свежая кровь, и шел теплый пар; головы лежали на земле с совершенно побелевшими лицами и закрытыми глазами. Мне после рассказывали наши русские, которые ездили вместе со мной, что секиры и топоры палачей ступились после отсечения нескольких голов, и что потом не могли отрубить головы с двух и трех ударов, так что последние несчастные должны были вынести до 10 ударов.

Толкаясь между монголами и возвращаясь к саням своим, я спросил одного монгольского чиновника: "Отчего 23-м преступникам отрублены головы, а 24-го пощадили?" Он ответил мне, что у них есть иногда обыкновение прощать одному из преступников, поэтому одного увели к маньчжурским чиновникам просить прощения. Но, увы, ему не прощено и приказано отрубить голову. Несчастного снова повлекли к месту бойни. Он горько заливался слезами и умолял палачей не рубить ему головы. Но все было напрасно.

Его положили на телегу к двум обезглавленным трупам и привязали головою к колесу. Палач с каким-то ожесточением начал наносить удары топором по шее. Преступник, не издавая звука, только страшными конвульсиями давал знать о теплящейся еще искре жизни в его существе. Но прекратились и эти предсмертные движения, и с девятым ударом отлетела последняя, 24-я, голова. Этим окончилась казнь.

Монголы вдруг засуетились, стали развязывать трупы и разбрасывать их на все четыре стороны, а отрубленные головы запирать в клетки для отсылки на родину казненных. Через несколько минут я покинул это страшное и позорное зрелище. Любопытство мое было удовлетворено, но и оставило тяжелое, неизгладимое впечатление".

Естественно, что монголы считали китайцев врагами. Шишмарев, описывая монгольское общество конца XIX века, писал следующее: "Между самими монголами, именно между халхасцами и другими, существует некоторая разнородность, а между халхасцами и чахарами — антагонизм. Халха ставит себя во главе монгольских племен. Халхасцы последними подпали под владычество Китая (в 1691 г.). И если бы какие-либо случайности заставили Монголию искать единодушия, то Халха, бесспорно, будет во главе, много условий в пользу ее, а главное — пребывание в ней перерожденца Абиды Чжамцу Дамба хутукты, чтимого всеми монголами и калмыками. Монголы помнят свою историю, у них сохранилось воспоминание о вековой борьбе с китайцами за существование, им все-таки горько видеть свое порабощение. Горечь эта усиливается пренебрежением к ним китайских властей, тяготеющим над ними игом. Они хорошо знают значение слова китать (порабощенный, побежденный), название, данное ими же побежденному и порабощенному народу".

Такое — не забывается. Тем более что по вине китайских поборов жизнь в Монголии ухудшалась и ухудшалась. По словам того же Шишмарева, выглядело это (на его памяти) так:

"Вся Монголия, видимо, пришла в худшее экономическое положение, чем консульство нашло ее назад тому двадцать пять лет. Князья были богаты и тароваты, народ жил в довольстве, скотоводство процветало. Что же больше нужно монголу? Потребности их весьма скромны: обилие молока летом, верховая лошадь, теплая юрта зимою, лишний баран для стола, он счастлив. Благосостояние Монголии упало в прошедшие двенадцать лет с 1870 по 1882 год, когда на ее долю выпадали большие налоги, натуральные повинности по перевозке китайских солдат, провианта, оружия и прочего, когда тракт из Западного Китая в Средней Азии, возмутившиеся владения его через Сучжоу, Хами прекратили, и все движение совершалось через Монголию, а дунгане [85] Дунгане — народ в Средней Азии. делали набеги, грабили скот и разоряли все встречавшееся на пути.

Позже, вследствие обострения кульджинского вопроса, она должна была держать в нескольких пунктах монгольские отряды. Да и китайские солдаты в Урге, Улясутае, Кобдо и около Долоннора стоили стране немало. К этому суровые зимы, бескормица летом и скотский падеж в 1880, 1881 и частью 1882 годах уничтожили много скота. Но все-таки до такого ужасающего бедствия, какое приписывали ей назад тому два-три года, она не доходила. Правда, чувствительно пострадали гобийские хошуны Мэрен-вана и Цицен-Бейль, расположенные на пути от Урги к Пекину, где в особенности много снега и мало корма было на караванной дороге, и потому жители, имеющие скот, откочевали в места более бесснежные; более потому, что масса проходящих верблюдов с чаями вытравливает последний корм. Остались лишь бедняки и нищие, подбиравшие пропитание от Караванову которые терпели большую нужду и даже умирали от голода, так как и чайные караваны двигались стороною от дороги, преследуя подножный корм. Вся страна этих номадов [86] Номады — кочевники. находится в одинаковых экономических условиях; также главное богатство составляет скотоводство, подверженное везде одним и тем же случайностям: эпидемиям, бескормице летом, глубокому снегу и холоду зимою; ничем не защищенные стада ходят и зимою на подножном корму, проводя дни и ночи в поле под открытым небом на снегу. Из этого вытекает и изменчивость благосостояния: в одной местности скот уменьшается, в другой — нарождается, и наоборот.