Лин Паль - История Империи монголов: До и после Чингисхана

Когда прошло двадцать дней с тех пор, как агарянин Едигей осадил славный град Москву, возомнил он о своем величии и надумал тут зимовать. И много дней гордился, окаянный, что покорил и опустошил все окружающие Москву города. Только один город был храним Богом по молитвам Пречистой его матери и ради ее животворящей иконы и архиепископа Петра.

Люди, бывшие в городе в великом бедствии, впали в глубокое уныние, видя, что им никто не помогает, и что от людей им нечего ждать спасения, и вспомнили Давида, который писал так: "Лучше уповать на Господа, чем уповать на князя; лучше надеяться на Бога, чем надеяться на человека". И взмолились все люди к Богу, низко кланяясь и говоря: "Не предай зверям души рабов твоих, Владыко! Если мы и согрешили перед Тобой, то во имя Твое святое пощади нас, Господи!" И, взирая со слезами на животворящую икону Пречистой Богоматери, горько восклицали так: "О постоянная заступница наша, не предай же нас и теперь в руки врагов наших!"

И милосердный человеколюбец, еще не совсем разгневавшийся, увидев печаль людей своих и слезы их покаяния, утешает их вскоре, памятуя о милости к стаду своему: величавого и гордого агарянина Едигея устрашил, навел на измаилтянина трепет перед своей всевышней и карающей десницей. И агарянин, который похвалялся пробыть в православной земле долгое время и обещал зазимовать, вдруг, забеспокоившись, внезапно снялся с места и, не желая медлить ни единого дня, сказал дружине: "Или царство наше захватит другой, или Василий соберется на нас", — такая мысль смутила агарянина. Быстро посылает он к городу, сам прося мира: и как захотели горожане, так и замирился с ними окаянный Едигей и отошел. Взирайте на человеколюбца и разумейте высшее и устрашающее его могущество! Хотя и бывает пора, когда он попустительствует врагам нашим, карами смиряя грехи наши, но милости своей совсем нас не лишает: если и пожрет нас вепрь лесной или иной кто дикий уничтожит нас, но корень благочестия не вырвать. В Тверском княжестве взяли Клинскую волость, что приписана к церкви святого Спаса, и убили множество людей, а других увели в плен.

В этот же год была большая дороговизна на всякую пищу. Многие христиане умерли от голода, а продавцы хлеба обогатились. И хотя все это написанное кому-то покажется неугодным из-за того, что мы так много высказали против неблагочестия, случившегося на нашей земле, но мы, не оскорбляясь и не ожидая вашего почитания, поступаем так же, как Начальная киевская летопись, которая, ничего не тая, описывает все бренное земное. Да и наши первые властители, не гневясь, повелевали описывать все происходящее, доброе и худое, что и другим после них образцом будет; таким был при Владимире Мономахе великий Сильвестр Выдубицкий, писавший без прикрас и скончавшийся в почете. И мы этому учимся — не проходить мимо всего того, что случилось в наши дни, чтобы властители наши, узнав об этом, внимали бы таким делам: пусть молодые почитают старцев и одни, без опытнейших старцев, ни в каком земском правлении не самочинствуют, ибо "красота града есть старчество". Как гласит Писание: "Спроси у отца своего, и он возвестит тебе, и старцев твоих, и они скажут тебе". К тому же еще пусть блюдут и пророка, как в Иерусалиме называли старца за то, что он был советником".

В этом сугубо монашеском летописном тексте много неправды.

Поход на Русь был задуман не из-за того, что Идигу сговорился с Витовтом против Василия Дмитриевича, а просто в силу того, что Василий Дмитриевич решил снизить количество дани, отправляемой в Орду. Не понимал наш монах также и отношений между русским великим князем и Идигу: он видел со стороны Идигу коварство и предательство — как «отец» может наказывать своего «сына»? Но для Идигу связка «отец-сын» была равносильна понятию «сеньор-вассал», ничего иного это словосочетание не подразумевало. И если вассал стал вести себя слишком самостоятельно, затевая войны, на которые Орда не давала санкций, то «сына» следовало поставить на место.

Василия Дмитриевича и поставили. Он оказался отвратительным трусом и больше всего заботился о сохранении собственной жизни, только так можно понять бегство русского великого князя из Москвы. Он бросил город и отдал его на растерзание войскам Идигу. А Идигу? Тому было за что гневаться на князя, вопрос был не только денежный: при дворе Василия Дмитриевича находились дети Тохтамыша, наследники, которые могли, повзрослев, сильно осложнить его жизнь. В этом у меня уверенности нет, но вполне может быть, что Идигу хотел выдачи возможных наследников, которые автоматически становились претендентами на престол.

Ногайская легенда об Идигу рисует образ, совершенно отличный от привычного нам, — это образ едва ли не народного героя, которому вменяется даже особенное рождение — якобы во времена Тохтамыша от сокольничего хана Кутлы-Кая и некоей лесной нимфы родился мальчик, которого нарекли Эдиге. Его вскормила за отсутствием матери недавно ощенившаяся собака.

«Хан узнал, что Кутлы-Кая, — повествует ногайское сказание, — его неверный сокольничий, вернулся в ханство, и послал людей, чтобы они убили его. Убийцы выполнили веление хана. Маленький Эдиге остался жить у своего аталыка [48] Аталык — воспитатель, титул (букв.: «заступающий место отца»), в Средней Азии давался лицам особо почетным и уважаемым; связи между аталыком и воспитанником не прерывались до конца их жизни. Эсенбия. Люди хана пришли и к Эсенбию, чтобы убить мальчика.

У аталыка был сын, ровесник Эдиге. Когда ханские посланники пришли к аталыку, то он спрятал Эдиге в сапог. Палачи, увидев сына Эсенбия, подумали, что это Эдиге, и убили его. Так аталык пожертвовал родным сыном ради спасения приемыша.

Он дал Эдиге другое имя — Кубыул, чтобы никогда Токтамыс-хан не догадался, чей он сын. Эдиге вырос умным, смелым и красивым джигитом…

Как-то поспорили два хозяина из-за верблюжонка. У обоих были верблюдицы, и вот одна из них разрешилась от бремени. Оба хозяина считали верблюжонка своим. Разрешить этот спор взялся случайно проходивший мимо Эдиге. Юноша повел обеих верблюдиц к реке, а верблюжонка посадил в лодку и отправил ее по течению реки. Тогда одна из верблюдиц с ревом бросилась в реку и пошла за лодкой. Так Эдиге рассудил двух хозяев.

Прослышав об уме и смекалке юноши, хан взял его к себе табунщиком. Когда Эдиге случайно оказывался в орде, Токтамыс-хан, сам того не замечая, приподнимался и первым приветствовал юношу. Ханша заметила это и сказала хану. Токтамыс-хан не поверил ее словам. Тогда ханша пришила полы его халата к подушке. Когда Эдиге вновь появился в орде, хан первым привстал вместе с подушкой. Тут и понял он, что боится табунщика, и возненавидел его.