Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

Я пригласила Женю к себе, она у меня переночевала, хотя ее мать в гетто об этом не знала. К пропаже и гибели людей в то время все привыкли. Никто никого не ждал. Прямо на улице или на базаре случайных людей забирали в заложники. Полицаи и немцы хватали всех, кто попадался. Девушек и девочек насиловали и убивали. Люди уходили из дома и не возвращались.

На следующий день я пошла вместе с Женей в Садки, в гетто. Шли мы не через ворота, а снизу, через нефтебазу, пролезая через колючую проволоку. С большой высоты видели на нефтебазе военнопленных. Там был большой лагерь.

В гетто евреи все время были в шоковом состоянии. Каждый час можно было ждать смерть. Домишки в Садках, где жили евреи, были маленькими и плотно набиты людьми. Ночью на полу не хватало места, чтобы спать. Если прежние жильцы оставляли кровати, то на них спали по двое или трое и столько же под кроватью. Вечером света не было. Многие спали сидя, не раздеваясь. Бывало старухи или старики дежурили на улице, чтобы полицаи не застали спящих врасплох. Среди ночи могли ворваться полицаи — проверить, все ли на месте. Полицаям ничего не составляло выбрать спящих красивых девушек и девочек, увести их, чтобы изнасиловать. После этого возвращались не все. Да и днем было неспокойно. Мать Жени предупреждала нас, что если на форточке висит черная тряпочка, то нельзя близко подходить к дому и надо поскорее скрыться — уйти из гетто. Это значит, что в хибаре, где они жили, или рядом — полицаи. Если тряпочка белая, то можно зайти в дом.

Перед массовым расстрелом евреев целую неделю висела на форточке черная тряпочка — ее не снимали. Ни мне, ни Жене перед гибелью гетто не удалось повидаться с Жениной мамой.

Чаще к Жениной матери носила съестное я. Ко мне труднее было придраться, так как я русская и, вроде, пришла к евреям, чтобы что-либо купить из тряпок или обменять. Я полицаям и не попадалась. Женя в это время ждала меня в кустах около нефтебазы. Каждый поход был, связан с большим риском.

По утрам полицаи выстраивали на площади тех евреев, кто еще мог двигаться. Полицаи с охраной и собаками выгоняли людей на самые грязные работы. На железной дороге дочиста мыли вагоны, которые были залиты кровью раненых, чистили вагоны от грязи, разгружали или загружали составы. Чистили уборные. Для этой работы не всегда выдавали инструмент. А просить его было опасно. В снежную зиму очищали от снега дороги и аэродром. Делали все, что прикажут.

Нерадивых или больных ждал расстрел, часто немедленный. Формулировка приговора: «За неподчинение» — в назидание работающим. Расстреливали тут же, у всех на глазах, заставляя работающих, обреченных оттаскивать трупы, делать ямки и закапывать.

Из дома, в котором мы жили, было видно, что евреев гоняли на работу колоннами по 50, 100 и более человек. Охрана состояла из десятка вооруженных полицаев. Иногда с ними были один-два немца. Были и собаки.

Из гетто просто так, с целью вымогательства ценностей или за всякие нарушения режима, со второй половины 1941 года постоянно брали заложников, которые большей частью не возвращались. Где их расстреливали до массового уничтожения гетто, я не знаю.

В гетто попала Женя, ее мать и бабушка. Бабушка Жени до войны жила в Смоленске, отдельно от своей дочери. Ей не нравился ее брак с белорусом. Бабушка была старенькая. Она умерла от голода. Если попадалась какая-нибудь пища, она говорила своей дочери: «Ты съешь, а я не буду».

Не хватало не только пищи, но и чистой воды. Пили всякую грязь. В гетто свирепствовали страшные болезни — дизентерия, тиф, туберкулез. Ежедневно умирали люди. Полицаи заставляли убирать и закапывать трупы. Умерших хоронили не на кладбище, хотя оно находилось недалеко, а в гетто, где придется. Хоронили голыми. Одежда умерших могла еще пригодиться. Те, кто не мог передвигаться и не ходил на работу, голодали. Иногда спасали дети. Они знали все лазейки из гетто и, рискуя, выходили в город, на базар, на Рязанку или в поле, чтобы раздобыть съестное. Тем, кто работал, давали что-нибудь съестное: баланду из брюквы или свеклы, по кусочку хлеба из муки, отрубей и опилок.

Так евреи жили и погибали в гетто почти год — до массового расстрела 15 июля 1942 года.

К нам Женя попала в июне 1942 года. Спали мы с ней на одной кровати. Моя мать старалась, чтобы о ее трех (включая Женю) дочерях знали поменьше. И когда мы получали от полицаев наряды на работу, она ходила сама. А мы старались добыть что-нибудь из еды: собирали лебеду, щавель. Крапива была деликатесом, подорожник заменял чай. Картофельных очисток не было. Их съедали. Собирали все, что находили на берегу Днепра. Если мы видели взрослых, то убегали и прятались.

Так, попрощавшись навсегда со своей мамой в гетто, Женя осталась у нас, а в ночь на 15 июля всех обитателей гетто расстреляли, как выяснилось потом, в Вязовеньковском лесу. Об этом сообщили жители деревни Могалинщина.

В эту ночь Танина мама не спала. Весь вечер накануне и в ночь на 15-е июля по шоссе двигались машины, напоминавшие рефрижераторы, и женщина была твердо уверена, что немцы начали новое наступление на Москву. До этого на эти рефрижераторы (душегубки) она не обращала внимания.

После расстрела евреев, осенью 1942 года, полицаи приказали нам покинуть наше жилье возле Рязанки и указали хибару в Садках, освобожденную от евреев, где мы должны были жить. И мы туда перебрались, непослушание грозило расстрелом.

Вскоре кто-то донес, что у моей матери не три дочери, а две. Когда в январе 1943 года мать с младшей сестрой пошла в деревню выменивать тряпье на картошку, в 12 часов ночи в хибару, которая не запиралась, ворвались двое полицаев и спросили: «Кто Женя?». Женя назвалась. Ей приказали быстро собраться, теплее одеться и взять с собой хлеба, которого у нас не было.

Своего пальто у Жени не было, а зима была суровая. Я нашла Жене старое пальто, дала ей старые валенки. Нам разрешили попрощаться, мы поцеловались, и полицаи увели Женю.

Мать через два дня вернулась из деревни, но ходить узнавать о Жене было опасно. За укрывательство еврейки грозил расстрел. Мы спали в одежде, были наготове, боялись малейшего шороха. Но дней десять нас никто не трогал. Женя вскоре вернулась. Она рассказала: в гестапо ее били, мучили, не давали еды и питья. Через каждый час водили на допросы. Добивались признания, что она еврейка. Спрашивали, как получилось, что евреев вывезли, а она осталась.

Отпираться Жене было бесполезно. Метрики и документов у нее не было. Она утверждала, что отец у нее белорус. А мать еврейка, но отец ее был русским. Видимо, немцы пожалели ее, а эксперты вычислили степень еврейства и установили 5 процентов. Такой процент еврейства у немцев в расчет не принимался. Женю не расстреляли и отпустили. Будь у Жени отец не белорус, расстреляли бы и ее, и нас. Все бы пошли под расстрел, и вопросов не было бы. После возвращения из гестапо Женя пожила у нас недолго. Немцев стали гнать на Запад. Полицаи и немцы к нам охладели и вообще присмирели. Наши войска приближались к Вязьме. Весной 1943 года к нам пришла повестка, чтобы послать одну из дочерей в Германию.