Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

Может возникнуть вопрос, почему я, долгожитель, создав бескорыстно, без зарплаты свое детище — Смоленский Хесед-клуб, проведя там с августа 1995 года по январь 1996 года 14 встреч с евреями города, куда были приглашены лучшие люди города: художники, профессора, музейные работники, праведники, артисты, где нашли приют еврейская воскресная школа, отделение Сохнута, молодежные секции, был вынужден Хесед покинуть.

В январе 1996 года в Смоленск из Москвы приехал руководитель Джоинта Ицхак Авербах посмотреть помещение Хесед-клуба. После его отъезда появились платные должности и меня быстренько, без собрания, исключили из состава еврейского совета Центра, лишили клуба и так необходимого общения с евреями для продолжения работы над рукописью. Мне было испорчено несколько лет жизни и отложена на годы работа над рукописью. Закончилось налаженное посещение евреев в интернатах, последние безродные евреи умирали там без еврейской опеки, хотя старик Беленький (из Гусина) отдал Хеседу свои сбережения.

Далекие от Холокоста да и еврейского народа представители (часто русско-евреи) продолжали путешествовать на бесконечные увеселительные съезды, симпозиумы, семинары, конференции, на которые ни разу не приглашались люди, много сделавшие для сохранения памяти о смоленских евреях, например А. Г. Бордюков из Велижа, В. П. Максимчук из Шумячей, М. Ф. Хейфец из Рославля, праведники. Никто из евреев не знает, какие благотворительные и другие вопросы там решались. Участники этих сборищ не выступали с отчетами перед евреями города.

Когда очередной, немало поглотивший средств, посланных американскими евреями, съезд «Идуд-Хасадим» (видимо, еще одна благотворительная организация. Сколько их?) 4 декабря 1998 года открылся в Смоленске в дорогой гостинице «Россия», туда приехали многие десятки делегатов со всей России и из-за рубежа, я сделал попытку узнать, о чем там разговор, не тут-то было. Главный смоленский распорядитель попросил администратора гостиницы вызвать милиционера, чтобы выдворить меня. Съезд из-за меня перевели из зала на 1 этаже в помещение на седьмом. Я не знаю ничего о пользе съезда, но как было бы хорошо затраченные деньги использовать для помощи еврейским матерям-одиночкам и их детям: купить одежду, обувь к школе.

Из общественной благотворительной организации Хесед-клуб стал частным, к чему не могли привыкнуть многие старые евреи, которым не нравились технология выборов, вернее безвыборность, то, что всякие попытки контроля ревизионной комиссией, пресекались Джоинтом. Там заявляли, что сами все проверят.

Активисты — старые евреи, немало сделавшие для налаживания работы Хесед-клуба, такие как Абрам Евсеевич Левитин, Владимир Лазаревич Роткопф, председатель ревизионной комиссии Самуил Моисеевич Пригожин и другие ушли из жизни с горькой обидой на руководителя смоленского еврейского Центра, подмявшего под себя Хесед-клуб. Многим не нравилось то, что во главе смоленского Центра не еврей и человек, склонный к хамству, самоуправству, рукоприкладству и бесконтрольности в трате того, что выделяется Джоинтом. Старым евреям не нравилось, что еврейскими руководителями Центра, Хеседа и еврейской молодежи стал он сам, его тетя и его русский сын — у них у каждого по печати. Следствием этого стало не сплочение, а разобщение евреев города. Справедливости ради надо сказать: в созданном Джоинтом при моем участии Хесед-клубе сейчас налажена необходимая работа. Он стал посещаться евреями города — молодыми и старыми. Еврейский клуб создан при содействии Джоинта и в Рославле. В Хесед-клубах русско-евреев больше, чем евреев. Ведь из года в год уменьшается численность еврейского населения. Старые евреи умирают, а многие молодые и средних лет уезжают в другие страны.

По примеру евреев-литовцев, в Смоленске появляются новые национальные клубы поляков, немцев, азербайджанцев и др.

1998 год

Е. Гордеев

Года три назад написал я стихотворение, начинавшееся словами:

К своему празднику ветеран Великой Отечественной Райцена готовилась с особым тщанием, ибо прошла всю войну, награждена была орденами Отечественной войны I и II степени, десятком медалей, среди которых самая памятная — «За боевые заслуги», полученная за жестокий бой у безымянной высоты. Тогда она, хрупкая, несильная, чудом вынесла с передовой тяжелораненого командира. Готовилась еще и потому, что годков ей было уже под восемьдесят, до следующего 9 Мая может не дотянуть. Выбрала блузку понаряднее, приколола к ней награды, примерила перед стареньким трюмо — хорошо!

Подумала: вот так и выйду в праздник на улицу.

Вновь перебрала старые фотографии: вот она среди однополчан, а это — на Одере, а здесь — на Красной площади в День Победы…

В дверь громко постучали.

— Кто там? — встрепенулась, стряхивая думы, Райцена.

— Да это я, — услышала торопливый говорок соседки Анжелики Сапрыкиной, — Мамке плохо, позвонить надо. В распахнутую дверь вошли Анжела и Галина Федорова, вечно дышавшая перегаром, судимая, как слыхала Райцена, за кражу.

Сапрыкина, держа в руке полиэтиленовый пакет, прошла к телефону, позвонила в «скорую». Затем бесцельно затопталась на месте.

— Ну, все, что ли? — поторопилась выпроводить нежданных гостей бабулька.

— А ты, старая, не спеши…, — с угрозой в голосе прошипела Сапрыкина, запуская руку в цветастый пакет…

Умудренная опытом прежних судимостей, Федорова вмиг протрезвела, поняв, что сейчас произойдет то самое страшное, о чем вот уже почти месяц нашептывает ей Анжелика. Видать, дьявол в нее вселился, чуть не каждый день талдычила: «Давай бабку порешим, а награды ее «толкнем» в Москву». «Зря я с ней пошла, — подумала Галина, в памяти всплыли лица ее двух малолеток… — может, остановить ее, пока не поздно?»

Но препятствовать не стала. Выхватив из пакета кухонный нож, Анжела набросилась на престарелую Райцену. Бабулька, пошатнувшись, упала на кровать, закричав, что было сил… А Сапрыкина, позабыв про страх и совесть, про оставшегося дома малыша, била и била старушку ножом, крича Галке:

— Дура, включи радио на всю катушку, дверь запри!..

Затем распрямилась. Вид ее был страшен, рот перекосило злобой, в окровавленных по локоть руках — нож с погнувшимся от ударов лезвием.

Сунула его в пакет, следом бабкину блузку, позвякивающую орденами и медалями…

Убедившись, что Райцена мертва, сообщницы заперли дверь, а ключ и нож выбросили.

В середине мая, смотались в Москву продавать награды, но цену за них предложили смешную. Вернулись, не продав.