Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

Из нескольких старых сараев был построен коровник на 50 голов скота, обнесен забором загон, построено помещение для оборудования фермы и обработки молока. При ферме было 15 га земли, на которой силами работников выращивались турнепс, брюква и другие культуры, обеспечивавшие сочный корм скоту. Дела фермы с каждым годом улучшались. Отец вкладывал в работу все свои силы и душу, уходил на работу с рассветом, приходил поздно ночью, а в период отела коров зачастую и ночевал там. Обедать ему носили мать или старшие дети. Все тяготы домашнего труда на приусадебном участке, воспитания детей ложились на мать. Кроме этого, она отработала в колхозе необходимый минимум трудодней. Наступил 1933 год. С ранней весны до поздней осени шли проливные дожди, все посевы вымокли, да и то незначительное, что уродилось, невозможно было убрать. Над Смоленщиной нависла угроза страшного голода. Именно в этом году нашей семье повезло. Дело в том, что приусадебный участок в 0,40 га, выделенный нам колхозом, находился на возвышенности, почва была песчаной. Если в хорошие годы с него собирали весьма низкие урожаи картофеля, то в 1933 дождливом году у нас выдался невиданный урожай, более 450 пудов картофеля. Отца колхоз направил на годичные курсы животноводов при райзо с сохранением среднегодовой нормы выработки трудодней. У отца появилось много свободного времени, стал он помогать матери по хозяйству, больше уделять внимания семье.

Однажды уже после уборки урожая картофеля с приусадебного участка у отца возникла идея купить свой дом. С этой целью он договорился с дедушкой о продаже его дома. Было также решено продать годовалую телку, большую часть картофеля и на вырученные деньги купить подходящий дом, обеспечивающий нормальные условия жизни.

Такой дом был на примете, его продавал овдовевший старик, который уезжал к своим детям в Ленинград. После довольно долгих торгов дом был оценен в 5000 рублей. Дедушка продал свой дом за 2000 рублей, были проданы картофель и телка, но не хватало еще 500 рублей. Старику нужно было срочно уезжать, а других покупателей не было, и он согласился недостающие 500 рублей получить не позднее июня 1935 года. Так мы в октябре 1933 года переселились в добротный дом, под железной крышей, с крыльцом и чуланом. При доме был двор, огороженный дощатым забором, во дворе сарай и амбар, крытые железом, большой огород. Дом представлял собой пятистенку из соснового леса. Пять окон дома выходили на уличную сторону, на юг, 4 окна — на огород, на север. Планировка дома следующая: при входе справа — большая русская печь, за печью к северной стенке небольшая кухонька, за печью к западной стороне — комнатка, при входе с левой стороны — небольшая комнатка, за ней до западной внутренней стены — передняя, где стояли стол и скамейки, вмонтированный в стенку посудный шкаф. В передней обычно мы принимали пищу. За внутренней стеной — зал 3x5 метров. Правая часть зала отгорожена дощатой перегородкой. В свою очередь, отгороженная часть разделялась на две половины высокой кирпичной печкой, образуя две спальни. В угловой дальней спальне стояли кровати отца и матери. Это была их комната. Ближняя спальня была отведена девчонкам, дедушке — комната у русской печи. Я спал на кушетке, стоявшей у внутренней стенки залы. В дальнейшем после смерти отца в 1938 году две комнаты передней части дома мать сдавала на период учебного года школьникам, приезжавшим на учебу из дальних деревень. После тесноты, в которой мы жили в доме дедушки, в новом доме мы себя считали на «седьмом небе». Однако материальное положение, особенно продовольственное, значительно ухудшилось. На трудодни семья вместо обычных 2 кг получала по 200 граммов хлеба и 0,5 кг картофеля, немного гречневой крупы, немного соломы и мякины. Мать пекла хлеб с картошкой. Всю живность: поросенка, овец, кур — пришлось зарезать, ибо нечем было кормить. Надо было во что бы то ни стало сберечь корову, дотянуть ее до весны, до появления травы. Еще хуже обстоял продовольственный вопрос в ближайших деревнях, где на трудодни из колхоза вообще нечего было выдавать. Люди пухли от голода, многие бросали свои дворы и уезжали в другие регионы страны. Но вот минул голодный год. В июне 1934 года отец успешно сдал экзамены, получил диплом животновода и за отличную учебу был премирован хорошей библиотечкой ветеринара-животновода. Вернувшись на ферму, отец поставил работу на научную основу и через год добился отличных результатов. Осенью 1935 года возглавляемая им бригада животноводов была объявлена ударной, фотографии бригады занесены на доску почета и появились в районной газете. Вдохновленный столь высоким званием ударника труда, отец стал отдавать всего себя работе, проводил всевозможные эксперименты, ставил перед собой цель обновления поголовья скота на наиболее продуктивную породу — Швиц. Дома он появлялся, когда уже все спали, и с рассветом уходил. В июне 1936 года семья наша увеличилась еще на одного человека. Родилась четвертая сестренка — Беллочка. Отец был к ней очень привязан, все свое свободное время и любовь он отдавал ей, все время носил ее на руках. Несмотря на незаурядную физическую силу, отец вскоре стал жаловаться на утомляемость, боли в суставах. На советы обратиться к врачу посмеивался и говорил, что это пройдет и никаких врачей ему не нужно, и он их не признает. Чрезмерное физическое, а порой и нервное напряжение привели к тому, что в марте 1937 года отец от сильного приступа ревматизма слег. Приглашенный к нему старенький, но очень опытный врач Златин определил ревматизм с осложнением на сердце и предупредил, что необходим полный покой и что после улучшения работать на физических и умственных работах запрещается. Отец проболел 3 месяца, но чувствовал себя неважно. Встал вопрос, чем же ему заниматься? О возвращении на ферму, а он рвался туда, и речи быть не могло.

В 1937 году в поселке проводились репрессивные меры, как правило, ничем не обоснованные. Многие лучшие люди, преданные Советской власти, были арестованы. Арестован и муж сестры отца Борис Дурнов — лучший закройщик сапожной мастерской. Впоследствии выяснилось, что арестован он был по доносу секретаря сельского Совета Марьяхина, по специальности тоже закройщика, якобы за то, что он агитировал сапожников против подписки на заем. Фактически никто этого не слышал и этого не было. Однако Дурнов был осужден и отправлен в лагеря под Архангельск. В 1939 году он там от болезни желудка скончался.

Отец мой был сильно расстроен арестом шурина. Зная Дурнова как преданного, передового рабочего, он не мог постичь смысла такой вопиющей несправедливости. Затем он сам стал опасаться подобной участи и решил на время уехать к своим дальним родственникам на Украину. Там он пробыл до конца сентября. Домой он вернулся не с пустыми руками, ему на Украине подарили пятиминутный фотоаппарат и научили фотографировать. Но не долго ему довелось работать фотографом. Болезнь его прогрессировала. В октябре 1938 года отец простудился и заболел воспалением легких. Проводимое лечение видимого улучшения не дало. Врач решил отправить его в больницу в г. Смоленск. В середине ноября на нанятой повозке, укутанного в валенки, тулуп и шапку отца повезли в Смоленск, но с середины пути, из-за снежных заносов и сильной метели, пришлось вернуться домой. Состояние здоровья отца все ухудшалось, он уже и лежать не мог, а находился в сидячем положении, сильно похудел, зарос. Врач на месте был бессилен чем-нибудь ему помочь, отец «таял» прямо на виду. Мать совсем измучилась. Сестра его, тетя Паша, приходила на ночь дежурить, а я уходил ночевать к ним. Однажды, а это было в начале декабря 1938 года, я ночевал у тети Паши, а она дежурила у постели отца. Проснувшись утром, я услышал плач тети Паши, меня как током ударило. Быстро вскочив с постели, я подбежал к рыдавшей тете. Она мне прошептала, чтобы я бежал домой, что отца уже нет, он умер.