А Слободской - Среди эмиграции [Мои воспоминания. Киев-Константинополь, 1918-1920]

Как оказалось впоследствии, «англичанин», учинивший столь дикую расправу над русским, был русский же офицер однополчанин избитого. Попасть в «кроккер» или «секстьон» — было равносильно тому, что попасть в средневековую камеру пыток. Если бы это был рассказ только одного лица, а не многих «очевидцев беженцев», то можно было бы не поверить всему тому, что там творится. «Кроккер» помещается в громадном, мрачного вида, четырехэтажном здании на улице «Petit Champ» возле американского посольства. Самые камеры для арестованных расположены в подвальном помещении. Часть камер, для политических, без окон, в остальных окна, под потолком, выходили во двор. Непосредственное начальство — жирный, красномордый сержант англичанин. В его ведении и в помощь ему находится штат полицейских, состоящий из англичан и русских, бывш. офицеров, знающих в совершенстве английский и французский языки.

Итальянский и французский «секстьон» помещались почти друг против друга, на улице «Margarit». Итальянская полиция была самая «добрая», как выражались русские беженцы. В случае какого-либо события, или происшествия, итальянцы обыкновенно делали вид, что ничего не видят и ближайшей боковой уличкой старались незаметно уйти от места происшествия. Только в исключительно редких случаях они принимали участие в событии, но окончательные результаты событий передавали англичанам или французам.

Французская жандармерия так же, как и англичане, принимала самое деятельное участие в жизни населения, и за себя, и за итальянцев. Правда, они занимали весьма незаметное и небольшое помещение, — помещались в обыкновенном турецком трехэтажном доме-коробке. Деятельность их была весьма заметна и нередко результатами этой деятельности были нечеловеческие крики истязаемых, далеко разносившиеся по сонной улице. Рядом с этим «секстьоном» помещался дом частных жильцов. Нередко они просыпались от страшных, заглушенных криков — «спасите…» Затем все смолкало и слышны были лишь стоны, исходящие из-за стены. Это французские жандармы учили русских «патриотизму», каковой, по их мнению, отсутствовал у русских, а также за измену «общему делу» в 1917 году.

Приблизительно в начале марта 20 г. стали расти слухи о быстром и неудержимом отступлении добровольческой армии к Новороссийску. Со дня на день ожидали официального сообщения о падении Новороссийска, а с ним и конца добровольческой армии. У всех на языке было одно слово: «Новороссийск». Один лишь «Осваг» был по-прежнему храбр и полон надежды, что победа не за горами, и что каждый шаг приближения большевиков к Новороссийску приближает их к неминуемой гибели. В витринах его был вывешен плакат, где было написано приблизительно следующее: «Вниманию тех, кто выехал за границу. Спешите и дальше записываться в очередь к позорному столбу в день торжества победы». В сущности же, точных сведений никто не имел. Настоящее положение дел на фронте тщательно скрывалось от населения и, тем более, от «заграницы». Но рассказы прибывавших ежедневно из России были красноречивее всяких «осваговских» официальных сообщений и воплей. Начиналась эвакуация Екатеринодара. Затем слухи о кошмарном, кровавом отступлении через мосты у Екатеринодара и событиях в Новороссийске. Военный террор, безвластие, пьяные грабежи— вот обычная картина положения в Новороссийске и его окрестностях.

Население в ужасе и страхе трепетало перед проходившими, разнузданными частями добровольцев. Оно ненавидело их и в своей ненависти уходило в горы и пополняло ряды «зеленых».

«Зеленые» открыто вступали в борьбу с отступающими отрядами добровольцев, обезоруживали их, отнимали артиллерию, обозы. А иногда обстреливали и устраивали крушение поездов. Под самым Новороссийском часть селения находилась в руках «зеленых», и только под действием судовой артиллерии союзников они на время оставляли эти селения и уходили в горы, а затем возвращались вновь. Нередко были случаи, когда они небольшими отрядами приходили ночью в город и вступали в бой с офицерскими отрядами, патрулировавшими там.

В каждом слове, в каждой фразе прибывшего сквозило: «Конец».

Вскоре из Новороссийска прибыло «особое совещание» во главе с председателем его, ген. Лукомским.

Большинство из прибывших сразу же проехали дальше: во Францию, Англию и др. страны. Ген. Лукомский остался в Константинополе в должности военного представителя.

Незадолго до того, из Крыма прибыл со всей своей семьей ген. Врангель. Он был в опале и изгнании, в особенности после восстания Орлова, подтвердившего опасения ген. Деникина о соперничестве ген. Врангеля. Последний просиживал в Константинополе почти инкогнито и видимо выжидал окончательного развертывания событий. Между тем, события развертывались с неимоверной быстротой.

Екатеринодар, станция Тоннельная уже пройдены красными. Бои идут вокруг Новороссийска. Утром 30 марта 20 года в «Осваге» появилось официальное сообщение, крупным шрифтом, — «о победе добровольцев и разгроме большевиков под Новороссийском». В тот же день вечером прибыли пароходы с беженцами, рассказывавшими дикие, кошмарные ужасы эвакуации и падения Новороссийска. И уже после этого в «Осваге» вывесили коротенькое сообщение об оставлении Новороссийска и переезде добровольческой армии в Крым.

В связи с прибытием беженцев из Новороссийска посольство стало неузнаваемо. Главная масса беженцев была сразу же направлена на Принцевы острова и на остров Лемнос. В Константинополе же были выгружены те, кто предполагал в ближайшем будущем отправиться дальше и, главным образом, в Сербию, которая изъявила желание разместить у себя и взять на свое иждивение несколько тысяч беженцев. Высаженные с пароходов на английских грузовых автомобилях были доставлены и размещены в посольстве. Почти весь громадный двор посольства был загроможден чемоданами, корзинами, мешками и прочим беженским имуществом. Здесь же, на своих вещах и возле, прямо на земле, расположились беженцы. После всего пережитого, до и во время кровавой эвакуации, все были пришибленные и угрюмо-безразличные. Многим не верилось, что весь пережитый кошмар был самая настоящая и дикая действительность. Только к вечеру, когда все немного пришли в себя, начался разбор вещей и переноска их в посольские залы. Все три залы были превращены во временное общежитие. Все начали устраиваться с таким расчетом, чтобы каждому иметь свою отдельную и совершенно обособленную квартиру или, по меньшей мере, комнату. Между местами, занятыми семьями, отгороженными друг от друга вещами, появился еще целый ряд занавесок. Солдатские серые шинели, английские шерстяные одеяла, простыни, ковры и т. д., обозначали границы и стены комнат каждой семьи или беженца. Беженцы-мужчины тихо бродили по залам. Останавливались около своих знакомых по эвакуации. Собирались небольшими группами и короткими, односложными фразами вспоминали все то же. Женщины более быстро освоились с положением и уже хлопотали около своего несложного хозяйства. Семейные мыли, кормили, одевали своих детей, другие приводили в порядок своих «измученных» кошек и собак, третьи перед куском разбитого зеркала завивали волосы и доставали костюмы и шляпки. Но среди этих, уже несколько приспособившихся к жизни в новой обстановке, были какие-то окаменелые и ничего не видящие перед собой лица беженцев. На балконе, что примыкал к залу, вдали от всех, сидит на своем чемоданчике молодой полковник и неподвижно-безразличным взглядом смотрит перед собой. Ему 38 лет, но он весь седой. Поседел он в день эвакуации, когда какой-то пьяный офицер Корниловского полка ударом приклада винтовки сбросил в море его жену и пятилетнюю дочь. Дальше, мать, которая потеряла своих детей и теперь полубезумная ходит и ищет их везде, проклиная добровольцев и Деникина. А сколько жен без мужей, которые также погибли, но не на глазах своих семей? Они утешают себя надеждой, что их мужья выехали в Крым и что в скором времени они их разыщут.