Джоэль Кармайкл - Троцкий

Изгнанный из «Искры» и почти что изгнанный из обеих фракций партии, Троцкий покинул Женеву и направился в Мюнхен. Здесь он поселился в доме одного из самых необычных деятелей тогдашнего революционного движения — Александра Израилевича Гельфанда. Несколько позднее туда же приехала и Наталья.

Гельфанд был более известен под своим псевдонимом Парвус. Он происходил из не очень обеспеченной еврейской семьи, проживавшей в Минской губернии, где евреи тогда составляли почти половину населения. Как и Троцкий, он вырос в Одессе. Образование свое он сумел завершить в Швейцарии.

Парвус весьма авторитетно писал на самые разные темы, включая вопросы экономики и техники, и завоевал положение постоянного автора ведущего социалистического журнала Европы «Нойе цайт», редактируемого Карлом Каутским. В то время Парвусу было 37 лет, на 12 больше, чем Троцкому. Вскоре они подружились.

Троцкий высоко ценил ум Гельфанда. Он считал его «не только самым выдающимся марксистом начала века», но также «замечательным публицистом, отличающимся бесстрашием ума и живым, энергичным стилем». С другой стороны, «в нем всегда была какая-то сумасшедшинка и чертовщина. Вдобавок к другим своим страстям, этот революционер был одержим поразительным стремлением во что бы то ни стало разбогатеть… Мысли о революции постоянно переплетались в этой тяжелой, мясистой, бульдожьей голове с мечтами о богатстве».

Гельфанд действительно сделал уникальную карьеру. Он стал единственным настоящим марксистом-мультимиллионером.

Хотя в то время он был всего лишь журналистом, его особое положение в немецком социалистическом движении способствовало его высокому авторитету среди русских марксистов. Он издавал и собственный журнальчик («Аус дер вельтполитик») и снискал уважение одним своим марксистским предсказанием, которое вскоре оправдалось: еще в 1895 году он начал предсказывать скорую войну между Россией и Японией и последующую революцию в России. И то, и другое произошло через десять лет.

Но особенно важен был вклад Гельфанда в марксистскую практику: в соавторстве с Троцким (трудно сказать, кто кому был больше обязан) он создал теорию перманентной революции, которой суждено было сыграть определенную роль в большевистской стратегии.

Сам Гельфанд ограничился предсказанием грядущего политического переворота и «авангардной роли» русского пролетариата. Он не говорил о «социалистической» революции в России: революция в России может быть только «буржуазной» в силу сельскохозяйственного, полуфеодального характера этой отсталой страны.

Пророчество Гельфанда послужило Троцкому отправной точкой для оригинального построения. Он предсказал, что именно вследствие слабости русской буржуазии, та окажется неспособной провести свою собственную революцию. Поэтому перед русским рабочим классом возникнет необходимость установить пролетарскую диктатуру, чтобы самому провести буржуазную революцию, независимо от того, вспыхнет революция на Западе или нет.

Вплоть до событий 1917 года эта теория не играла существенной роли. Затем, однако, Ленин взял на вооружение один из ее вариантов.

Но в то время, в 1904 году, когда Троцкий совместно с Гельфандом разрабатывали свою теорию перманентной революции, Ленин яростно напал на него. Впрочем, Ленин всегда нападал яростно.

Ленин подчеркнул, что, по его мнению, мысль о «возможности немедленного осуществления программы-максимум, то есть о захвате власти для проведения социалистической революции» является «абсурдной и полуанархической». Он снова привел базирующееся на обычном здравом смысле соображение: поскольку мало кто из рабочих хоть что-либо понимает в социализме, было бы нелепо ожидать, что они могут совершить социалистическую революцию. Ленин завершал свой анализ необычайно проницательным замечанием, — которым сам, впрочем, вскоре пренебрег: «Тот, кто попытается достичь социализма любым иным путем, кроме пути политической демократии, неизбежно обречен прийти к абсурдным и реакционным выводам как в политическом, так и в экономическом плане».

По существу, и Ленин, и Троцкий предсказывали одно и то же — один для партии, другой для государства. Если же партии суждено было стать государством, то обе опасные ситуации неизбежно должны были наложиться одна на другую.

Ни Ленин, ни Троцкий никогда не предвидели, что может произойти из такого наложения.

Партийный статус Троцкого по-прежнему оставался неопределенным. Даже когда он формально порвал с меньшевиками, его письмо об этом в «Искру» (в конце сентября 1904 г.) не было опубликовано. В результате в партийной среде с ее несколько зыбкими границами его неизменно ассоциировали с меньшевистской фракцией.

Но как бы там ни было эти партийные дрязги все более заслонялись фактом первостепенного значения — бурными событиями в России.

9 января 1905 года огромная демонстрация под руководством священника Талона направилась к Зимнему дворцу царя в Петербурге. Демонстрация была совершенно мирной. Демонстранты несли иконы, хоругви и портреты царя. Они намеревались вручить царю довольно умеренную петицию, взывающую о помощи.

Войска, охранявшие Зимний дворец, получили приказание стрелять по демонстрантам. Мирная процессия превратилась в кровавое побоище, тотчас получившее название Кровавого воскресенья.

Троцкий услышал о побоище по своем возвращении в Женеву из одной, из многочисленных поездок. Выслушав рассказ Мартова о демонстрации к Зимнему дворцу, «он побледнел, почувствовал головокружение, чуть не потерял сознание». Эмоциональное возбуждение, хотя и обычное для Троцкого, на сей раз имело вполне объективную причину. Весть о Кровавом воскресенье пришла буквально по пятам нескольких оптимистических предсказаний, сделанных им на основании хода русско-японской войны. В ноябре и декабре 1904 года Троцкий опубликовал статьи, в которых критиковал чересчур «снисходительное» отношение меньшевиков к русским либералам; в этих статьях содержались страстные предсказания приближающегося переворота в России. Большинство соратников считали надежды Троцкого сильно преувеличенными. Вот почему теперь, услышав от Мартова о Кровавом воскресенье. Троцкий так возбудился. То, что его соратникам казалось результатом эйфории, теперь подтверждалось жизнью. События разворачивались стремительно. Эмигранты завороженно следили, как история сливается с их собственными мечтами.

Троцкий решил броситься в неизвестное. У него не было никаких организационных связей и никакого плана. В самой попытке возвращения в Россию таился немалый риск. Его могли арестовать как беглого ссыльного. Его могли даже приговорить к каторжным работам.