Игорь Макаров - Выстрелы в Сараево [Кто начал большую войну?]

Сазонов мог бы и сильно пожурить Гартвига за просербскую сентиментальность, переходящую в явную предвзятость, но такие донесения, видимо, ложились бальзамом на душу царственных особ, для которых Сербия была вне подозрений.

Итальянский историк Л. Альбертини брал на себя смелость утверждать, что наш посланник был едва ли не на дружеской ноге с Аписом. «Общение посла с этим человеком было глубоко законспирировано», — подхватывает В. Пикуль в романе «Честь имею». И по большому счету это сложно поставить под сомнение: если уж первый секретарь русской миссии В. Н. Штрандман был знаком с мужиковатым плутом Малобабичем, таскавшим бомбы через австрийскую границу (на суде в Салониках его называли то «бродягой», то «австрийским шпионом»), то почему бы Гартвигу не быть в доверительных отношениях с влиятельным Аписом?.. Марко (Божин Симич) уверяет:

Точно известно, что Гартвиг в те дни — примерно в апреле 1914 года — издал циркуляр всем русским консульствам о том, чтобы они собирали как можно более подробные сведения о «чернорукцах» и их акции [246].

Другое любопытное свидетельство оставил бывший морской министр Временного правительства В. И. Лебедев. В конце 1916 года, оказавшись в Салониках, он застал аресты «лучших сербских офицеров, таких как Димитриевич, Вемич и т. д.». По этому поводу Лебедев делает такую ремарку:

Покойный русский посланник Гартвиг характеризовал «Черную руку» как самую любимую, бескорыстную, идеалистическую и патриотическую организацию, цель которой состояла исключительно в освобождении и объединении всех сербов, хорватов и словенцев [247].

Но ведь у русского военного агента в Сербии В. А. Артамонова были принципиально другие, если не сказать прямо противоположные, взгляды на природу «Черной руки»! Да и как иначе, ведь статья вторая ее устава гласила: «Настоящая организация предпочитает террористическую деятельность идейной пропаганде. Поэтому она должна оставаться совершенно секретной для не входящих в нее людей…». Согласно статье 33, смертные приговоры, выносившиеся Верховной центральной управой, приводились в исполнение, «каков бы ни был способ осуществления казни»; это, очевидно, и означают нож, бомба и яд на печати общества.

Все это давало основание Артамонову писать такие донесения генералу Н. А. Монкевицу:

9 ноября 1911 года: «К сожалению, за идею воссоединения югославянских земель вокруг Сербии взялись люди, совершенно неподходящие, и вместо партии создали тайную организацию, напугавшую многих, а привлечение в нее нескольких молодых людей бросило тень на репутацию сербского офицерства» [248].

17 января 1912 года: «Не скрою, что «Черная рука» через одного офицера сделала попытку войти в сношения со мной. Конечно, я немедленно и решительно отклонил приглашение переговорить с членами тайной организации, чтобы не дать им возможности примешивать при агитации имя России» [249].

О том, что отношения между Гартвигом и Артамоновым порой серьезно накалялись, упоминает и Штрандман. Конфликтовали нешуточно, причем Штрандман был явно на стороне Артамонова. Перед началом Первой балканской войны яблоком раздора стала провокационная деятельность А. И. Гучкова. В своем мемуарном очерке Артамонов бросил в него несколько критических стрел, но, как следует из воспоминаний Штрандмана, полковника возмущало не только науськивание Гучковым сербов на турок, но и заигрывание Гарт- вига с этим авантюристом. Вот как описывает Штрандман события августа-сентября 1912 года.

4 сентября (нов. ст. — И. М .), И. М завершив лечение в Наухайме, Гартвиг с дочерью, которая его всегда сопровождала, вернулся в Белград. Утром без промедления детально расспросил меня о событиях во время своего отсутствия. В ходе доклада я упомянул и о своих недвусмысленных предостережениях Пашичу в том смысле, что балканские страны, в данном случае Сербия, не считаются с интересами России, хотя в будущем их может спасти только покровительство России. Эти мои слова посланнику были, очевидно, неприятны, но он ничего не сказал. Отпуская меня, заметил, что прочитает все мои донесения и телеграммы в министерство иностранных дел. После меня был принят полковник Артамонов, а затем Гартвиг отправился повидаться с Пашичем.

Днем Гартвиг зашел в канцелярию, где я занимался консульскими делами, поскольку в Белграде у нас не было консульства. Посланник стоя известил меня о своей встрече с Пашичем, которого он застал озабоченным ходом событий. Между прочим, тот заметил, что в середине августа получил от Гучкова телеграмму следующего содержания: «Остаетесь ли при прежнем решении? Бог Вам в помощь!» [250] . Я не смог скрыть от посланника свою злость. «Спрашивается, к чему вообще миролюбивые заявления, если выходит, что решение было принято еще в июле, при посещении Белграда Гучковым»? Посланник на меня недовольно посмотрел, повернулся и вышел.

Не будучи в пять часов позван на чай к Гартвигам, как это ранее было принято, я отправился к Артамонову, чтобы выразить свою радость в связи с возвращением посланника, что снимало с меня тяжелую ответственность. За разговором по поводу событий, которые, несомненно, приближались, я рассказал ему, что слышал от Гартвига об опасной и почти пророческой телеграмме Гучкова. Артамонов и сам не ожидал такого оборота, а потому попросил моего согласия оповестить о том свое руководство в Генштабе. Я согласился при условии, что он передаст это как приватное сообщение.

(…) Вечером в канцелярию заглянул полковник Артамонов и показал мне письмо, которое он послал генерал-интенданту Данилову. Приведу его почти дословно:

«Меня поставили в известность, что в середине августа Пашич получил от Гучкова телеграмму, которая гласила: «Остаетесь ли при прежнем решении? Бог Вам в помощь!». Приводимая телеграмма, подстрекающая сербов к войне, подтверждает характеристику Гучкова, сделанную мною в рапорте от 16 сего июля [251]. Вызывает сильнейшее недоумение, как может Гучков, клеймивший нашу неподготовленность к войне, ныне так легкомысленно подталкивать к вооруженному выступлению сербов и болгар, создавая у них иллюзию, что неофициальная Россия в нужную минуту вступится за них? Вышеизложенное сообщаю с оговоркой, что я это узнал совершенно доверительно и в сугубо частном порядке от нашего первого секретаря Штрандмана. Последний, со своей стороны, это узнал от посланника. Посланник, который ознакомлен с телеграммой, пока что не поделился со мной этой информацией».

Артамонов был, на самом деле, в недоумении… И он, так же как и я, должен был заметить трагическое различие между точкой зрения Гартвига и Неклюдова [252] , т. е. между представителями России в двух соседних невралгических центрах, от которых могла зависеть дальнейшая судьба не только Балкан, но и Европы. В то время Гартвиг, совершенно очевидно, утаивал симпатии, которые питал к подстрекателю Гучкову. Неклюдов, как мне было известно, испытывал страх за Россию в случае войны с Австро-Венгрией. В своей телеграмме Сазонову он совершенно искренне указывал на то, что неуспешная война стала бы источником самых страшных несчастий и потрясений, что это была бы гибель для России — во всяком случае, для той России, которой он служит и которая для него была историческим, а не географическим понятием. Мы с Артамоновым не только предчувствовали, но и отлично знали, что близятся воистину угрожающие события — не потому только, что возникшая ситуация может привести к войне, но и потому, что война, невзирая на ее исход, неизбежно приведет к катастрофе [253].