Юрий Андреев - Цена свободы и гармонии. Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации

Если афинская беднота даже во имя высших интересов государства не хотела расставаться с деньгами, которыми покрывались расходы на предназначавшиеся ей «хлеб и зрелища», то точно так же посту, пали и представители имущих классов, которые старались под любыми предлогами уклоняться от уплаты налогов или выполнения возложенных на них общественных повинностей (литургий) и ради этого скрывали истинные размеры своих доходов, переводили свой капитал в заграничные банки и прибегали к другим уловкам, хорошо известным злостным неплательщикам налогов также и в наше время. Многие богатые люди просто эмигрировали в другие полисы, стремясь избежать призыва на военную службу или опять-таки уклониться от уплаты налогов или, наконец, просто отсидеться в относительно безопасном месте, когда дела в любезном отечестве принимали совсем уж дурной оборот. Именно так поступил, например, некий Леократ, судя по всему, очень богатый человек. Сразу после того как до Афин дошли известия о страшном разгроме войск антимакедонской коалиции в битве при Херонее (338 г. до н. э.) и со дня на день можно было ожидать появления армии Филиппа II под стенами города, он собрал все свое движимое имущество, взял с собой любимую гетеру, невзирая на прямой запрет властей, покинул Афины и вскоре после этого объявился на Родосе.

Создается впечатление, что души афинских богачей раздирали в ту пору два прямо противоположных чувства. С одной стороны, им очень хотелось как можно более надежно укрыть свои капиталы от глаз завистливой и скорой на расправу черни, чтобы избежать угроз и вымогательства сикофантов и новых еще более тяжелых повинностей в пользу государства. Однако, с другой стороны, их, людей с горячей южной кровью, обуревало страшное тщеславие и желание покрасоваться перед соседями и всем городом, выставляя напоказ свои богатства. В IV в. в Афинах так же, как и в других греческих городах, вновь начала входить в моду тяжеловесная и вычурная азиатская роскошь. Строгий аттический стиль причесок, одежды, обуви, мебели и т. п. постепенно вытеснялся более прихотливыми фасонами, чуждыми подлинно эллинскому чувству прекрасного. Хорошим тоном вновь, как когда-то в эпоху, предшествующую персидским войнам, стали считаться пышные застолья, на которые приглашали всех подряд, стараясь поразить воображение гостей роскошью стола, изысканностью сервировки, разнообразием подаваемых блюд и прекрасной вышколенностью прислуживающих за столом рабов. Делом чести для каждой богатой семьи было теперь обзавестись искусным поваром, который мог поддерживать на должной высоте репутацию хлебосольного хозяина. Эти обеды расплодили в городе целое сословие так называемых «параситов» — нахлебников (от греч. σίτος — «хлеб», «пища»). Эти люди охотно пользовались гостеприимством афинских нуворишей и, переходя от стола к столу, только и делали, что осыпали устроителей пиршеств самой бесстыдной лестью, ожидая новых приглашений и новых подачек. В одной из речей Демосфена в положении парасита оказывается весь афинский народ. «Ведь раньше, — ностальгически вспоминает оратор, — он властвовал над всем», тогда как теперь всем заправляют люди, живущие в домах, похожих на дворцы, и владеющие большими имениями; народ же стал каким-то их придатком или прислужником, довольствующимся падающими с их столов крохами. Конечно, высказывания такого рода требуют весьма осторожного к себе отношения. Слишком силен в них привкус политической тенденциозности, а реальный контраст между богатством немногих и бедностью большинства подан в слишком уж утрированном виде. И все же определенная доля истины была заключена и в словах Демосфена, и в аналогичных суждениях других афинских ораторов.

Действительно, в шкале нравственных оценок, определявших поведенческие стереотипы и образ жизни состоятельных граждан Афин, произошло явное смещение акцентов. В былые времена (в V в. до н. э.) эти люди находили полное удовлетворение своему честолюбию или тщеславию, когда стремились превзойти друг друга либо в пышности поставленных на их деньги театральных спектаклей, либо в совершенстве оснастки снаряженных опять-таки за их счет боевых кораблей. [171] Имеются в виду наиболее важные повинности (литургии) богатых граждан в классических Афинах, каковыми могут считаться хорегия (от греч. «χορός» — «хор», набиравшийся хорегом за свой счет для участия в постановке трагедии или комедии) и триерархия (от «τριήρης» — «военный корабль с тремя рядами гребцов», который триерарх обязан был снабдить всей необходимой оснасткой и экипажем). Теперь (в IV в.) это состязание честолюбий решительно сместилось в сферу частной жизни. Тем самым народ, который прежде выступал в роли главного заказчика и арбитра, претендуя на большую и лучшую часть славы, выпадавшей на долю каждого из участников этого агона, был отодвинут на задний план. Не в его власти было теперь определить меру человеческой ценности и общественной значимости каждого из своих граждан. И сам он из высшего духовного и нравственного авторитета афинского общества стал мало-помалу превращаться в жалкую толпу нахлебников, ждущих подачки у порогов богатых домов. Конечно, в IV в. этот процесс был еще далек от своего завершения. Но его устрашающие перспективы обозначились вполне отчетливо. Во всяком случае их ясно различали такие вдумчивые и проницательные политики, как тот же Демосфен.

Но что могло быть причиной столь очевидного нравственного перерождения как основной массы афинского гражданства, так и его верхнего слоя — имущих граждан, из числа которых в те времена, как и прежде, по преимуществу рекрутировалась правящая элита государства? Многие полагают, что определенную роль в развитии этого болезненного процесса могла сыграть так называемая «хрематистика» (от греч. «χρήματα» — «деньги», «имущество»), т. е. погоня за наживой в различных ее видах, резко выдвинувшаяся на первый план в экономической жизни Афин, как, впрочем, и многих других греческих городов. Многие страницы в сочинениях Ксенофонта, Платона и Аристотеля, в речах афинских судебных ораторов той поры яркими красками живописуют «подвиги» и похождения беззастенчивых дельцов, наживавших огромные состояния на спекуляциях хлебом, скупке и перепродаже недвижимости, кредитных операциях и т. п. бизнесе. Принципиальное изменение характера экономической деятельности и способов обогащения не могло не повлечь за собой, как это хорошо понимали и сами древние, и перемен в социальном составе имущих классов так же, как и в их нравственном облике. Старинные аристократические роды, некогда заложившие основы демократии и афинского морского могущества, постепенно хирели, опускались и смешивались с выбившимися в люди оборотистыми выскочками нередко самого сомнительного происхождения. Вместе с ними уходили в прошлое и хорошее воспитание, и благородство манер, и приличествующий истинному аристократу образ мыслей, — короче, все то, что греки вкладывали в понятие калокагатии. Грубые повадки и зазнайство нуворишей, занявших место старинной знати, вызывающая роскошь их домашнего быта озлобляли народ и усиливали социальную напряженность в государстве. Рядом с этими скоробогачами бедняки чувствовали себя еще беднее, чем они были на самом деле, а те не могли не ощущать на себе их все возрастающую ненависть и жили в постоянном страхе за себя и за свои богатства. Платон, несомненно, сильно сгустил краски, объявив, что каждый греческий полис его времени состоял в сущности из двух враждебных государств: государства богатых и государства бедных. Но в его словах, конечно, была заключена и некая горькая истина об этой эпохе.