Юрий Андреев - Цена свободы и гармонии. Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации

Первым, кто начал серьезно рефлексировать по этому поводу и искать свой особый (не такой, как у других) смысл жизни, был, по всей видимости, Сократ, особенно ревностно оберегавший свою духовную автономию и право на свободу мысли и слова от толпы своих сограждан. Не случайно именно из кружка Сократа вышли два мыслителя, поставившие вопрос о смысле жизни во главу угла своих учений, хотя решали они его двумя прямо противоположными способами. Один из них Аристипп из Кирены, жизнерадостный гуляка и циничный прихлебатель сиракузского тирана Дионисия Старшего, учил, что человек создан для наслаждений и должен всегда к ним стремиться, стараясь, однако, при этом сохранять душевное равновесие и не слишком поддаваться обуревающим его страстям. Аристипп считался основателем философской школы так называемых «киренаиков» (от названия его родного города в Северной Африке), или «гедонистов» (от греч. «ηδονή» — «наслаждение»). Другой ученик Сократа суровый аскет Антисфен, своими повадками напоминавший средневекового нищенствующего монаха, сделал своим жизненным кредо принципиальный отказ от всех мирских радостей во имя высшей свободы духа, свободы от желаний и потребностей. «Презрение к наслаждению, — говорил он, — тоже наслаждение». Ученики Антисфена, так называемые «киники» (от греч. «κύων» — «собака»), среди которых особенно прославился знаменитый Диоген из Синопы, проповедовали бегство от цивилизации со всеми ее благами и пороками и возврат к природе, низводя человека чуть ли не на уровень животных. Отдаленный предшественник Руссо и Толстого, Диоген утверждал, что благодетель человечества титан Прометей был совершенно справедливо наказан богами, ибо развратил человека и ослабил его душу, облегчив его жизнь с помощью огня и других полезных изобретений. При всех существовавших между ними различиях оба эти философских учения — и учение киников, и учение киренаиков сходились в том, что ставили человека как совершенно свободного индивида, живущего только собой и для себя, практически вне общества и государства. Символами этой обособленности, этого одиночества среди толпы, являющегося уделом истинного философа, стали пресловутая бочка Диогена и его фонарь, при свете которого он пытался среди бела дня «сыскать человека». Позже (уже в начале эпохи эллинизма) это типичное для многих мыслящих людей той поры отвращение к общественной деятельности нашло свое краткое и емкое выражение в известной максиме Эпикура: «Живи незаметно».

С этой аполитичностью греческих интеллектуалов пытался бороться Платон. Анархическому индивидуализму софистов и следовавших по проложенному ими пути киников и киренаиков он противопоставил идеал тотального огосударствления всей жизни общества. В спроектированном им идеальном полисе человек должен был вообще отказаться от своей индивидуальности и стать послушным винтиком единого государственного механизма. Лишь безраздельное и безоглядное слияние с жизнью государства могло, по мысли Платона, наполнить отдельную человеческую жизнь высшим смыслом и дать ей историческое и нравственное оправдание. Настоящий философ, в его понимании, должен не сторониться государства, не укрываться от него в частную жизнь, а наоборот, активно участвовать в общей работе корпорации граждан и, более того, возглавлять и направлять эту работу. В идеальном полисе Платона, подробно описанном в его утопическом трактате «Государство», вся власть сосредотачивается в руках особой касты или сословия философов-носителей разумного начала, в подчинении у которых находятся воины (стражи) и занятые полезным трудом ремесленники и земледельцы. Не так уж трудно догадаться, что было реальной основой этого проекта. Политическим идеалом Платона здесь, как и в некоторых других его сочинениях, в том числе и в уже упоминавшемся «Критии», оставался так называемый «спартанский мираж», т. е. слегка отреставрированное и облагороженное государство Ликурга. Конечно, как и всякий интеллигентный человек, великий философ не мог питать особых симпатий к той умственно ограниченной и крайне реакционной военной касте, которая в его время держала в своих руках бразды правления в реальной Спарте. Он ясно видел все язвы и пороки исповедуемой ею политической доктрины, видел ее историческую обреченность и именно поэтому попытался хотя бы мысленно отстранить от власти этот тупой и косный «генералитет», поставив на его место своих собратьев по духу и разуму, на время покинувших вершины философского созерцания и спустившихся на бренную землю, чтобы обустроить ее в соответствии с законами божественной справедливости.

Сам Платон так формулировал свою заветную мысль о необходимости создания государства философов: «Пока в государствах не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино — государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди — а их много, — которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон, государствам не избавиться от зол, да и не станет возможным для рода человеческого и не увидит солнечного света то государственное устройство, которое мы только что описали словесно». Как ясно следует из этого отрывка, Платон в принципе допускал, что государством могут управлять не только «царствующие философы», но и «философствующие цари», т. е. просвещенные, мыслящие монархи. Изверившись, как и многие его современники, в государственной мудрости как демократов, так и олигархов в равной мере, он в отчаянии обратил свои взоры к монархии, связывая с ней свою последнюю надежду на выход из того исторического тупика, в котором в то время находился весь греческий мир. Преодолев врожденное отвращение к режиму единоличной власти, которое он разделял с другими выходцами из старинных аристократических родов, Платон предпринял несколько поездок в Сицилию ко двору тирана Дионисия Старшего, а затем его сына и преемника Дионисия Младшего. Судя по всему, он рассчитывал заинтересовать тиранов своими проектами идеального полиса и добиться их поддержки и покровительства в реализации этого благородного замысла. Ни одна из этих попыток, однако, не увенчалась успехом. Тираны оставались тиранами. Им явно не хотелось ни отдавать власть в руки философов, ни самим становиться философами.

Платон был не одинок в своих мечтаниях о сильной монархической власти, которая могла бы взять под свою опеку, выхолить и взлелеять хрупкие ростки совершенного государственного устройства. Мысль о необходимости железной руки, способной наконец навести порядок в стране и излечить греческое общество от терзавших его недугов, в то время, как говорится, носилась в воздухе и импонировала людям, подчас державшимся весьма несходных политических взглядов. Соученик Платона по школе Сократа афинянин Ксенофонт предложил греческой читающей публике в качестве образца идеального правителя персидского царя Кира Старшего, создателя державы Ахеменидов. Царство Кира, изображенное Ксенофонтом в его большом утопическом романе «Киропедия» («Воспитание Кира») некоторыми своими чертами напоминает Спарту, что и не удивительно: человек знатного рода и боевой офицер Ксенофонт был большим поклонником спартанских порядков. Однако, внимательно вглядевшись в эту картину, мы начинаем воспринимать ее как своего рода набросок проекта будущей эллинистической монархии типа державы Селевкидов. Дело в том, что завоевателями персами Кир, будучи и сам персом по крови, управляет как первый среди равных, сообразуясь с древними законами и договором, являющимся правовой основой его власти, тогда как в своих отношениях с бесчисленными покоренными народами он выступает уже в роли вполне самодержавного деспота, чья воля равнозначна закону. Можно предполагать, что это видение грядущего мироустроения, хотя оно и было обращено в прошлое, родилось в воображении Ксенофонта еще в те времена, когда он вместе с армией другого Кира (Младшего) блуждал по бескрайним просторам Персидской державы, став волею судьбы участником бытия, в котором многие историки не без основания видят своего рода генеральную репетицию будущих походов Александра Македонского.