Юрий Андреев - Цена свободы и гармонии. Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации

По существу же мечта о политии или, как называли этот строй другие греческие писатели той эпохи, о «конституции отцов» была в исторической ситуации конца IV в., когда вся система самоуправляющихся гражданских общин начала деградировать и распадаться буквально на глазах, своеобразной утопией, попыткой возврата вспять к давно утраченному прошлому, к «поколению марафонских бойцов», как называл Аристофан афинян старого закала, или даже к еще более отдаленным временам. Это был не отказ от самой идеи народовластия как основополагающего политического принципа, а стремление восстановить его во всей его первоначальной чистоте и силе. Размышляя о политии, Аристотель, возможно, вспоминал об афинской конституции времен Солона или Клисфена, когда ядро гражданского коллектива, а вместе с ним и гражданского ополчения составляли зажиточные крестьяне-зевгиты, [42] Зевгиты (от греческого «ζεύγος» — упряжка волов, основная рабочая сила в хозяйстве греческого крестьянина) — граждане, входившие в третий класс солоновской цензовой системы. а их вождями были благородные люди — выходцы из лучших афинских родов: Кодридов, Алкмеонидов, Бутадов и др.

Обычной антитезой демократии в политической теории древних греков как до Аристотеля, так и после него была не полития, а олигархия. Сам Аристотель вынужден был считаться с этим в его время очень широко распространенным представлением о двух главных формах греческого полиса и, приноравливаясь к нему, квалифицировал свою политию как промежуточную или смешанную форму государственного устройства, занимающую среднее положение между двумя крайностями — демократией и олигархией и соединяющую в себе их достоинства без их недостатков. Главное, что отличает демократию от олигархии, — это численность людей, имеющих доступ к государственной власти. При демократическом строе власть, как следует из самого его названия, принадлежит народу (демосу) или, что в принципе одно и то же, многим или большинству свободно-Рожденных жителей полиса. В олигархиях властью пользуются соответственно лишь немногие наиболее состоятельные или наиболее знатные люди или меньшинство. Но что следует понимать под большинством и меньшинством? Где проходит грань, разделяющая два этих понятия? Ясно, что и в теории, и на практике разброс мнений по этому кардинальной важности вопросу мог быть очень большим. Здесь невольно приходит на память одна из знаменитых апорий (букв, «затруднений») элейского мудреца Зенона, [43] Элея — греческий полис в Южной Италии. Зенон (V в. до н. э.) был одним из основателей философской школы элеатов, происходивших из этого города. известная под названием «куча». В самом деле, с какого количества зерен начинается куча зерен: с двух, трех, сотни, тысячи? Кто может ответить на этот вопрос? Но точно также мы останавливаемся в недоумении и перед вопросом о том, сколько зерен — полноправных граждан потребуется для того, чтобы государство могло считаться демократией, и насколько их должно быть меньше, чтобы оно было признано олигархией.

И вообще какова должна быть численность гражданской общины, чтобы она могла нормально существовать и управлять сама собой без всяких трудностей и задержек? Этот вопрос чрезвычайно занимал греческих теоретиков государства, и отвечали они на него всегда по-разному. Так, знаменитый градостроитель Гипподам Милетский проектировал идеальный полис ровно на 10 000 граждан. Учитель Аристотеля Платон считал, что в правильно устроенном государстве должно быть не более 5040 граждан (почему именно 5040, а не ровно 5000, Платон не объясняет) и соответствующее этой цифре число земельных наделов. По греческим масштабам это были не такие уж маленькие полисы. Как мы уже знаем (см. главу 3), в Греции было немало и совсем микроскопических общин, которые тем не менее, как и все порядочные города-государства, гордились своей автономией, имели свои собственные правительственные учреждения, своды законов, судопроизводство, календари, иногда даже чеканили свою монету. И Платон, и Аристотель, вероятно, сочли бы слишком уж мизерным такое государство, как Микены, в котором, как было уже сказано, в эпоху Греко-персидских войн насчитывалось не более шестисот граждан. В принципе конституция такого игрушечного полиса могла бы быть признана демократической, если бы нам было известно, что все его граждане пользовались более или менее одинаковыми правами и составляли в своей совокупности не менее 1/5— 1/10 от всего свободнорожденного населения, в состав которого входили, надо полагать, жены и дети этих шестисот и, вероятно, какие-нибудь оседлые чужеземцы-ремесленники и торговцы, лишенные гражданских прав. Но если бы те же шестьсот человек составляли весь гражданский коллектив такого огромного государства, как Афины, то, по понятиям греков, это уже была бы самая настоящая олигархия.

Впрочем, очень многое тут зависело от политических взглядов и вообще вкусов и пристрастий того, кто брался судить о государственном устройстве того или иного полиса. В начале лета 411 г. до н. э. в самый разгар Пелопоннесской войны афинское народное собрание, совершенно деморализованное целой серией тяжелых военных неудач, объявило о своем самороспуске и передало власть совету из четырехсот человек, избранных по филам (территориальным округам). Таким образом, афинская демократия ликвидировала самое себя и посредством народного волеизъявления установила в государстве олигархический режим — один из многих парадоксов, которыми была так богата история Греции в это неспокойное время. Однако вскоре (уже в сентябре того же 411 г.) народ передумал, разогнал совет четырехсот и принял новую конституцию, согласно которой вся власть в государстве передавалась в руки 5000 наиболее состоятельных граждан, призывавшихся на военную службу в качестве тяжеловооруженных — гоплитов. По словам Фукидида, являющегося здесь нашим основным источником, «афиняне первое время после этого имели наилучший государственный строй, на моей, по крайней мере, памяти». «Действительно, — продолжает историк, — это было умеренное смешение немногих и многих (т. е. олигархии и демократии), и такого рода конституция прежде всего вывела государство из того печального положения, в каком оно было». Из других источников известно, что консервативно мыслящие афиняне называли правление 5000 «демократией», в то время как люди более радикальных взглядов склонны были видеть в этом режиме настоящую олигархию.

Подобный же разброд мнений возникал всякий раз, когда древние знатоки теории государственного права брались решать крайне сложный и запутанный вопрос о характере спартанской конституции. Тут, как и в споре о правлении 5000 в Афинах, существовали две диаметрально противоположных позиции. Одни оценивали государственный строй Спарты как типичную олигархию, другие, напротив, как ярко выраженную демократию. Аристотель в «Политике» упоминает об обеих этих точках зрения и приводит основные доводы участников дискуссии. Сам он склоняется, однако, к компромиссному решению проблемы, полагая, что существовавший в Спарте политический режим парадоксально соединял в себе обе противоположных формы государства: демократию и олигархию и в этом смысле был, несомненно, близок к политии, хотя здесь философ и не употребляет этого термина.