Андреас Зегер - «Гестапо-Мюллер». Карьера кабинетного преступника

Я поспешно выпил из своего бокала и в недоумении уставился перед собой. Я невольно думал об изречении, сказанном мне совсем недавно: «Необходимо всю интеллигенцию собрать в шахту и эту шахту взорвать».

Я уже хотел встать, когда Мюллер снова начал говорить: «Я не могу сам себе помочь, однако я все больше склоняюсь к мнению, что Сталин находится на правильном пути. Западному руководству необходимо кое о чем поразмыслить, и если бы я мог как-то повлиять на ход дела, то мы бы объединили с ним свои силы.

Это был бы удар, от которого Запад с его проклятым притворством так никогда бы и не оправился!» Он принялся ругать крепкими баварскими словечками разлагающийся Запад и недееспособное руководство. Поскольку он считался ходячей картотекой и знал даже самые интимные детали сильных мира сего, во время монолога я сделал для себя некоторые открытия. Тем не менее, я не мог подавить некоторую неловкость. Почему он говорит именно со мной о своей новой точке зрения? Я вел себя так, как будто все это несерьезно, и попытался превратить этот серьезный разговор в шутку, сказав при этом: «Ну, хорошо, дружище Мюллер, давайте мы все сейчас будем говорить «хайль, Сталин!» и наш папаша Мюллер будет начальником отдела в НКВД». Мюллер зло посмотрел на меня, оценивающе оглядел меня и ехидно сказал: «У Вас на лице написано, что Вы запуганы Западом».

Да, яснее он не мог бы сказать. Я прервал разговор и попрощался, но не мог отвязаться от мысли об этом странном монологе Мюллера. Мне было предельно ясно, что Мюллер в данный момент находится по другую сторону фронта и уже не верит в победу Германии. С тех пор усилилось мое подозрение в том, что он поддерживает связь с русской разведкой. Поэтому меня не удивило, что в 1950 г. один из возвратившихся из русского плена немецких офицеров сообщил, что Мюллер перебежал к Советам в 1945 г. Он рассказал также, что видел его в Москве в 1948 г., и позже до него дошел слух, что через некоторое время он умер [722] Ebd., S. 286–288. .

Д-р Вальтер Дорнбергер

В отсутствие Кальтенбруннера мы были приняты обергруппенфюрером Мюллером. Это был типичный представитель незаметных служащих управления криминальной полиции, без какой-либо остающейся в памяти изюминки. Я вспоминал позже только о паре серо-голубых глаз, которые постоянно на меня изучающе смотрели. Первыми впечатлениями было любопытство, холодность и внешняя сдержанность. Повернувшись спиной к окну, он начал разговор: «Итак, Вы — генерал Дорнбергер. Я очень много о Вас слышал. А также читал. Вы пришли по Пенемюндскому вопросу?»

«Да, я прошу о скорейшем освобождении внезапно арестованных СД господ. Я хотел бы кое-что прояснить. […]»

Он прервал меня: «Прошу прощения! Во-первых, эти господа не арестованы, они просто находятся для дачи показаний в полиции г. Штеттина. Во-вторых, СД не имеет с этим ничего общего. К 1944 г. Вы должны были уже научиться разбираться, где СД, а где гестапо».

«Обергруппенфюрер, до этого времени я еще ни разу не имел дела ни с одной из этих организаций. Я не в курсе тонких различий между этими структурами. Для меня гестапо и СД, криминальная полиция и полиция в конечном итоге являются одним и тем же учреждением. Арест — или, как Вы это называете, взятие для дачи показаний, абсолютно идентичны». Он нервно сглотнул, но просил меня продолжать. Я подробно описал ему, какая работа уже проделана арестованными, и аргументировал необходимость их скорейшего освобождения, чтобы не загубить выполнение всего задания. Он слушал спокойно, пристально глядя на меня. Он отказался до окончания расследования решить этот вопрос и утверждал, что не имеет каких-либо документов по этому делу. Он обещал проинформировать Кальтенбруннера и ускорить решение этого вопроса. Я просил его поторопить в связи с этим делом людей в Штеттине, что он и обещал. После этого попросил его дать разрешение на посещение арестованных в Штеттине. Он согласился. Внезапно он сказал мне: «Вы интересный случай, господин генерал. Знаете ли Вы, что папка с Вашим личным делом, находящаяся у нас, очень объемная?» Я отрицательно покачал головой. Он показал рукой на сантиметр выше стоящей настольной лампы. Я не мог не спросить его: «Почему же тогда Вы не арестуете меня?»

«Сейчас это было бы бесполезно, в данный момент Вы являетесь лучшим экспертом по ракетам и как эксперта Вас нельзя же допрашивать против самого себя».

«Очень мило. Меня бы интересовало, в чем меня обвиняют».

«Видите ли, в первую очередь, это задержка с разработкой аппарата A4. Однажды это дело будет разбираться».

«Здесь я могу с Вами только согласиться. Я думаю только, что многие удивятся, когда узнают, против кого будет сделано обвинение. У Вас есть еще что-нибудь против меня?»

«Да, Ваша деятельность в управлении вооружений сухопутных войск по ракетной части должна быть расследована».

«Ах, да, я уже знаю. Тормоз в развитии. И это все? Тогда это до смешного мало».

«Нет, там было еще несколько основных пунктов. Может быть, Вас интересует особый случай в Пене-мюнде? Обвинение в сознательном или неосторожном подстрекательстве к саботажу».

«Это более серьезное обвинение. О каком случае идет речь?»

«Господин генерал, в конце марта прошлого года на одном из заседаний Вашей дирекции в Пенемюнде Вы сказали, что фюреру приснилось во сне то, что на аппарате A4 он никогда не полетит в Англию. Против сна фюрера Вы бессильны. Этим высказыванием Вы оказали гибельное, пессимистическое, почти пораженческое влияние на рабочий коллектив и тем самым саботировали скорейшее продолжение работы».

«Я не знаю, кто был Вашим человеком на заседании. Если Вас интересует действительное положение дел, то я Вам охотно расскажу».

«Я прошу об этом».

«В марте 1943 г. на одном из многих, часто повторяемых, докладов министра Шпеера, особое внимание обращавшего на программу A4 в связи с ее срочностью, фюрер сказал: «Мне приснилось, что этот аппарат никогда не будет использован против Англии. Я могу положиться на свою интуицию. Не имеет смысла поддерживать этот проект». Эту протокольную запись, написанную большими буквами в характерном для штаб-квартиры стиле, о высказывании фюрера я сам просматривал у генерал-майора Хартмана в военном министерстве. Министр Шпеер и руководитель управления Заур подтвердили высказывание фюрера. После этого я поехал в Пенемюнде, собрал все руководство и объяснил, что и до этого мы преодолевали огромные сложности, но последним препятствием для нас теперь является сон фюрера. Я должен был просить их собрать все силы для преодоления и этого препятствия. Для этого мы должны доказать успех нашего предприятия. Я приказал тогда, 3 октября 1942 г., сделать фильм, при помощи которого мы в начале июля 1943 г. смогли бы добиться признания нашей работы фюрером. Я убежден, что как раз таким моим поведением я воодушевил и увлек за собой для дальнейшей работы сотрудников, несмотря на ошеломляющее решение фюрера. Если Вы в моем поведении и во всей проделанной нами работе усматриваете саботаж, то пожалуйста, поставьте меня перед судом». Мюллер молчал. Я продолжал: «Я точно не знаю, как Вы оцениваете нашу сегодняшнюю беседу, с намеком на грозящее мне судебное расследование. Вы думаете, теперь у меня будет больше желания работать?» Мы попрощались. После посещения Штеттина нам удалось в совместной работе со служащим, занимавшимся нашим вопросом в отделе разведки ОКВ, майором Кламротом, через несколько дней освободить профессора фон Брауна. Я забрал его в Штеттине ночью, «вооруженный» бутылкой коньяка. Позже я мог приветствовать на работе Риделя и Греттрупа.