Николай Кедров - Лапти сталинизма

Такое представление об отношениях вождей не добавляло легитимности власти в глазах жителей села.

Естественным образом из всего вышесказанного вытекала другая черта власти, как ее представляли крестьяне. Действительно, учитывая, что, по их мнению, страной управляют «головотяпы», природа власти которых по меньшей мере сомнительна, а все стоящие руководители давно уже устранены, то единственное, что такой власти остается — обманывать народ. Власть в представлении жителей северной деревни 1930-х годов видится исключительно лживой силой, причем как в политической (например, даже в 1937 году крестьяне говорили о сталинской конституции и выборах в Верховный Совет СССР: «все ложь никаких выборов не провести»), так и экономической сферах жизни страны. Крестьян часто раздражал неэквивалентный характер обмена между городом и деревней. Эту мысль весьма точно выразил А. В. Романов, житель деревни Хлызино Вологодского района: «Советская власть требует от крестьян хлеб, мясо, сено по низким ценам. Есть или нет подай. А продает в несколько раз дороже и товаров крестьянам никаких не дают, а если дают то по дорогой цене» [328]. Порою даже такие прокрестьянские меры, как разрешение держать в личном хозяйстве вторую корову во время так называемого «сталинского неонэпа», воспринимались крестьянами настороженно, как еще одна попытка увеличения объема государственных повинностей. Конечно же, власть сама давала крестьянам массу оснований для такого недоверия. Действительно, вся иллюзорность советской официальной риторики становится очевидной, когда на «самых демократических в мире» выборах выбирать приходилось из одного кандидата или когда полуголодным крестьянам агитатор пересказывал речь «вождя» о «счастливой, зажиточной колхозной жизни». Однако думается, что и за вычетом этих реалий у крестьян присутствовало желание подчеркивать лживость власти. Ведь такое понимание ее сущности служило своеобразным механизмом, снимавшим всякую моральную ответственность перед властями предержащими. Так, житель Чебсарского района И. Грибанов в 1934 году, разговаривая с колхозниками, заявил: «При нынешней власти надо петлю на шею надевать или перед государством жульничать» [329]. И крестьяне охотно использовали эту стратегию, вступая в игру с властью, используя категории ее политического языка для решения своих индивидуальных жизненных проблем. Впрочем, помимо недоверия, политическое руководство страны вызывало у крестьян и более сильные эмоции. Если судить по политическим сводкам, то таким чувством была устойчивая неприязнь, порою переходящая в ненависть. Ее основным объектом, конечно, являлась фигура И. В. Сталина — за исключением краткого периода весны 1930 года, когда после выхода статьи «Головокружение от успехов» его в северной деревне называли «вторым освободителем». Именно про Сталина крестьяне пели частушки и рассказывали анекдоты, именно его в первую очередь поминали бранным словом, сетуя на постигшие их беды, именно ему тайком выкалывали глаза на портретах (действие из области симпатической магии). Показательно, что недовольство крестьян Сталиным проникло даже в молодежную субкультуру деревни, в большей степени подверженную влиянию официального дискурса. Иногда в среде молодежи публичное изъявление готовности расправиться с вождем служило доказательством особой удали. В 1936 году житель Нюксеницкого района Р. В. Клементьев, нечаянно ставший фигурантом политического обвинения, гуляя вместе с друзьями по деревне, распевал песню, услышав которую местные жители спешили выглянуть из окон своих домов. Мало того что слова песни успешно рифмовались со всем известным русским выражением из трех букв, в песне звучала угроза человеку, к которому многие испытывали «трепетные» эмоции. «На х… на х… коммунистов, на х… Сталина — врага, попадутся на дороге не дрожит моя рука», — запомнили случайные слушатели [330]. Однако, пожалуй, еще более выпукло отношение крестьян Севера к политическим лидерам партии и советского правительства демонстрирует эпизод, связанный с убийством С. М. Кирова. Сам этот факт был широко распропагандирован как зловещая акция врагов партии и советского народа. В крестьянской же среде убийство Кирова было воспринято с очевидным злорадством. «Одним псом меньше стало», «коммунистов понемногу убивают, Кирова убили, Куйбышев умер, скорей бы все коммунисты подохли», «Ладно убили Кирова, хлеба надо платить меньше, еще бы убили Сталина, да еще человека 2–3 и я был бы доволен», — говорили между собой крестьяне [331]. Звучали и призывы определенного смысла. Колхозник колхоза им. Ворошилова Кич-Городецкого района так реагировал на известие о гибели партийного функционера: «Киров убит и здесь тоже не будем спать» [332]. И хотя дальше призывов к расправе дело в северной деревне не пошло, характер высказываний крестьян в связи с гибелью «любимца партии» красноречиво свидетельствует об их отношении к советскому политическому руководству.

Такими были представления о вождях центральной власти, судя по деревенской молве. По своему содержанию они противоположны тому образу, который рисуют нам крестьянские «письма во власть». Однако считать, что это и есть подлинная точка зрения крестьянства на власть в противоположность фальшивым оценкам, звучавшим в петициях и на официальных собраниях, было бы заблуждением. Данному типу крестьянской репрезентации власти также присуща определенная прагматика. Общаясь с односельчанами, то есть в большинстве своем c. хорошо знакомыми людьми, крестьянин стремился подчеркнуть свои достоинства: ум и критичность суждений, трезвость собственных оценок политической действительности (даже если он сам при этом был не вполне трезв), чувство юмора, а в отдельных случаях и личную смелость. Деревенские частушки уже в силу своего жанра имели иронично-гротесковую форму выражения мысли. Наверное, такой тип репрезентации власти в кругу хорошо знакомых лиц вообще характерен практически любому типу политической культуры. В данном случае мы должны отдать должное системе советского политического контроля, готовой фиксировать все вплоть до «шелеста тараканов», если бы те додумались вдруг поболтать между собой о Сталине. Оценка крестьянами высшей власти, полученная на основе деревенских слухов и фольклора, также неполна, поскольку не отвечает на вопрос, почему держался оцениваемый как нелегитимный, не пользующийся доверием и уважением и в конечном счете ненавидимый значительной частью населения режим — несмотря на все трудности и испытания? Почему и зачем, собственно говоря, сами же крестьяне продолжали писать свои «письма во власть»? Другими словами, открытым в таком случае остается вопрос, почему не работала так полюбившаяся Ш. Фицпатрик формулировка одной из политических сводок, в которой сообщалось о словах одного крестьянина: «Убили Кирова, убьем и Сталина».