Николай Кедров - Лапти сталинизма

В 1930-е годы местная власть была представлена тремя уровнями администрации: сельской, районной и краевой. Разумеется, самым упоминаемым из властных инстанций в политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов был сельсовет. Именно с ним наиболее регулярно приходилось сталкиваться крестьянину в своей повседневной жизни. После упразднения волисполкомов сельсоветы стали нижним звеном советского аппарата власти. В этом качестве они выполняли множество различных административных функций, так или иначе вторгаясь в частную жизнь крестьянина. Кроме того, в официальной риторике сельсоветы служили доказательством демократизма и народного характера власти, живым воплощением идей крестьянского представительства. Впрочем, сами крестьяне не были склонны оценивать существующую в стране власть как рабоче-крестьянскую. Под дефиницией «советская власть», как правило, понимали существующий в стране режим. Интересный случай произошел в Пуромском сельсовете. Там во время обсуждения вопроса о хлебозаготовках собравшиеся крестьяне спросили присутствовавшего при этом председателя сельского совета: «Ты тоже за советскую власть?» Последний, растерявшись, даже не знал, что ответить [341]. Конечно, этот забавный эпизод является скорее исключением из общего правила, однако не совсем случайным. Такое отделение представителя местной власти от существующей в стране политической системы давало крестьянину возможность оценивать служащих сельсовета с двух позиций: как членов местного деревенского сообщества и как проводников государственной политики.

Второе качество подтверждается многочисленными данными. Собственно говоря, само наличие петиционного движения во власть говорит о том, что крестьяне считали, что на уровне местной власти нарушаются определенные принципы государственной политики. Особенно рельефно это проявлялось в тех случаях, когда сама центральная власть, стремясь дистанцироваться от негативных результатов своего курса, давала сигнал для критики на местах. Таковой ситуация была, например, в 1930 году, после публикации сталинской статьи «Головокружение от успехов». Жители деревни Турово Раменского сельсовета Вожегодского района следующим образом характеризовали действия местных властей по проведению коллективизации в их деревне: «Это крупное отступление от линии партии по поводу раскулачивания, благодаря темноте деревенских масс, благодаря во многом личным счетам, благодаря злу. Здесь мы считаем, что это крупное непонимание или крупный перегиб» [342]. В аналогичном случае жители Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района для описания активности местных подвижников «великого перелома» придумали даже специальный термин «противоколлективизация» [343]. Несмотря на то что накал страстей по прошествии нескольких лет после начала сплошной коллективизации значительно спал, представление о том, что на местах неправильно осуществляют государственную политику, сохранилось. Колхозники Куляшов и Петухов из колхоза им. Ленина Харовского района, обосновывая свое недовольство практикой лесозаготовок, писали Сталину о том, что местные служащие соваппарата гонят крестьян в лес, не позволяя даже «валенок зачинить» — в ущерб подготовки к весеннему севу. Из этого они делали вывод: «Мы политически неразвиты, но видим, что колхозному строительству вредят и не дают развить крупного хозяйства» [344]. Разумеется, критические пассажи были отчасти обусловлены спецификой самого обращения крестьян к высшей власти и присущему такому обращению механизму критики, согласно которому все беды следовало возлагать на «нерадивых бояр». Важнее другое: служащие сельсоветов оценивались крестьянами именно как представители низшего звена системы государственной власти, призванные осуществлять общий курс государственной политики и ограниченные им в своей профессиональной деятельности.

Среди разного рода упреков, звучавших в крестьянских «письмах во власть», сюжетно можно выделить несколько групп. Пожалуй, чаще всего крестьяне сетовали на то, что сельсоветы нарушают классовый принцип политики советского государства. По роду своей деятельности сельсоветы занимались распределением налогового бремени среди жителей деревни. Величина последнего еще с 1920-х годов зависела от принадлежности хозяйства к той или иной имущественной группе. В 1930-е годы в силу повсеместного осуществления раскулачивания отнесение хозяйства к числу зажиточных могло иметь для крестьян фатальные последствия. Поэтому нет ничего удивительного, что они сравнительно часто обращались в различные властные инстанции с просьбой о пересмотре социальных категорий. Житель деревни Кувшиново Приозерного района в 1930 году, обращаясь к Сталину с просьбой разъяснить классовую политику, сообщал вождю: «Бедняков проводит с/совет, иной бедняк много крепче середняка» [345]. В другом случае крестьяне Великоустюгского района

В. Беричевский и С. Замараев сходным образом — как ошибочные — оценивали действия местного сельсовета. «Им [крестьянам. — Н. К. ] прямо говорят, что за ними нет ничего предосудительного, кулацкого, но говорят вы переросли середняцкие хозяйства и вот вам твердые задания», — писали они. Используя сталинскую терминологию, они называли местных совслужащих «загибщиками», то есть фактически упрекали в искажении норм государственной социальной политики [346]. Аналогичным же образом как «антисредняцкий перегиб» оценивал отнесение своего хозяйства к категории зажиточных житель деревни Сурковской Вожегодского района М. С. Куперов [347]. В том же духе, указывая, что «местные власти здорово пересаливают на местах», писал в Окружной земельный отдел об отнесении своего хозяйства к кулацким крестьянин деревни Попчиха Ф. В. Спиряков [348]. Подобного рода обращения с легкостью можно продолжить, но и приведенных примеров вполне достаточно, чтобы показать, что функция осуществления социальной политики государства в деревне в понимании крестьян оценивалась как норма деятельности сельсовета. Более проблемным представляется другое. Исходя из данного типа источников, вряд ли можно точно сказать, действительно ли крестьяне оценивали описываемые ими «перегибы» как нарушения данной функции, или же это была их расчетливая стратегия разрешения собственных проблем. Однако в любом случае именно понимание сельсоветов как части аппарата власти открывало для них саму возможность поиска подобных несоответствий.

По мнению крестьян, сельсоветы несли ответственность за обеспечение сельской местности товарами. В 1930-е годы, когда прилавки сельских магазинов в большинстве своем оставались пустыми, отсутствие товаров селяне связывали с нерадивостью служащих низового звена соваппарата [349]. Другой нормой функционирования сельсоветов, с точки зрения крестьян, была функция контроля над земельными и лесными угодьями на данной территории: наделение землей единоличников, разрешение земельных споров, борьба с самопорубками леса, организация лесозаготовок [350]. Более важным нам представляется все же иной момент. Иногда к числу задач деятельности сельсоветов крестьяне относили не только административно-хозяйственные вопросы, но и вопросы непосредственно производственного свойства (то есть те, решение которых, по идее, должно было находиться в ведении колхозов и других хозяйственных субъектов в данной местности). Так, А. И. Шорохов из Междуреченского района уверенно писал в ЦК ВКП(б), что сельсовет принимает и изменяет планы посевной кампании [351]. В другом случае на одном из деревенских собраний житель Хоробрицкого с/совета Емецкого района М. М. Ла-духин, выступая, указывал на бездействие сельсовета как одну из причин затяжки уборочной кампании [352]. Пожалуй, наиболее подробно указанный вопрос рассмотрен в письме жителя деревни Корошаево Приозерного района А. М. Пирогова в краевой комитет ВКП(б) в 1933 году [353]. Утверждая, что территория их сельсовета смогла бы стать «житницей Севкрая», автор письма рисовал картину полнейшей бесхозяйственности, царящей в этой местности: запустение колхозной земли, сокращение поголовья скота, снижение урожайности. Причины последнего он видел в невнимании к агрокультуре. С искренним сожалением А. М. Пирогов пишет о том, что навоз с общих дворов, вместо того чтобы вывозить на поля, выбрасывают и удобрение пропадает зря. При этом всю ответственность за творящиеся безобразия он возлагал на руководство сельсовета, а не колхоза, что, кажется, было бы логичнее. Однако представление о хозяйственных функциях сельсовета соответствовало действительности сельской жизни 1930-х годов. М. Н. Глумная, проанализировавшая характер взаимоотношений между сельсоветами и колхозами на Европейском Севере в 1930-е годы, отмечала, что колхозы почти повсеместно являлись объектами административного воздействия со стороны сельсоветов. По ее данным сельсоветы активно вмешивались в колхозные дела — от наложения производственных штрафов до назначения (и соответственно снятия) на должности [354]. Возможно также, подобное расширение хозяйственных функций сельсоветов в представлениях крестьян Русского Севера объясняется практикой функционирования крестьянской общины — в предшествующий коллективизации период, — которая занималась не только распределением земельных ресурсов, но отчасти и регулированием собственно хозяйственной деятельности крестьян [355]. Вероятно, в условиях упразднения общины часть прежних ее функций переносилась крестьянами на сельсоветы. Этому способствовала обстановка нестабильности колхозного строительства, не позволявшая крестьянам в начале 1930-х годов оценивать нарождающиеся колхозы как устойчивый институт общественной жизни села.