Пауль Карель - Выжженная Земля

Штеммерман, должно быть, заподозрил что-то. Он не только запросил сбросить для прорыва дополнительные боеприпасы, но и вечером 16 февраля также радировал в 8-ю армию: «Группа Штеммермана может прорвать собственный фронт окружения, но не в состоянии совершить второй прорыв к 3-му танковому корпусу».

Достаточно ясно. Это означает: условием прорыва я считаю ликвидацию советских позиций на гряде холмов вокруг высоты 239. Это требование настойчиво стремились выполнить бойцы 3-го танкового корпуса, но в создавшихся условиях оно оказалось неосуществимо. Стал бы Штеммерман прорываться, если бы ему сказали об этом? Или начал бы медлить и колебаться, как медлил и колебался Паулюс в Сталинграде четырнадцать месяцев назад?

Поднимался призрак Сталинграда. Там сходные сомнения привели к фатальной задержке прорыва и в конце концов к катастрофе. К тому же Ставка фюрера до сих пор не дала разрешения на прорыв. В любой момент — как в случае со Сталинградом — она могла наложить вето.

И тогда Манштейн, ответственный командующий, решил разрубить гордиев узел. Отбросив в сторону все обстоятельства, соображения и вопросы ответственности, он

16 февраля радировал генералу Штеммерману следующий лаконичный, но четкий приказ: «Пароль — «свобода», цель — Лысянка, 23 часа».

Рация 42-го корпуса получила радиограмму, через несколько минут она легла на рабочий стол полковника Франца, начальника штаба группы Штеммермана. Он вздохнул с облегчением — ясный приказ действовать. Сталинграда не будет. Планы прорыва, уже несколько дней лежавшие в ящиках штабных офицеров, начали лихорадочно претворяться в жизнь.

Командный пункт ответственного за прорыв 42-го корпуса располагался в крестьянской хате в северо-западной части Шендеровки. В мешке остались только три другие деревни — так сильно он сократился. Из них Новую Буду, до тех пор обороняемую доблестными валлонами, скоро оставили, а в Хильки и Комаровке продолжали отражать настойчивые советские атаки. Хаты Шендеровки были переполнены ранеными. С 10 февраля из-за грязи стало невозможно пользоваться аэродромом в Корсуни, и раненых здесь уже было четыре тысячи. Четыре тысячи горьких трагедий. Между ними втискивались командные пункты батальонов, полков и дивизий. На деревенских улицах, в огородах и вокруг домов стояли орудия, ожидающие ремонта танки, полевые кухни, грузовики, сани. И везде жгли небольшие костры — в соответствии с приказом войска сжигали все документы, боевые журналы и все дорогие сердцу личные вещи, такие, как письма, записные книжки, сувениры. Ничего нельзя было оставить, кроме того немного, что нужно человеку для рукопашной и что он может унести на собственной спине. Ничего полезного не должно было попасть в руки противника. Эвакуировать требовалось только оружие, боевые машины и полевые кухни. Девушек, работавших в частях связи, распределили по разным подразделениям, а их охрану возложили на опытных командиров. Каждый знал, что их ждет, если они попадут к Советам. Но, несмотря на всю заботу, почти все они погибли.

Майор Хермани, начальник оперативного отдела 42-го корпуса, собрал командиров всех частей, чтобы представить им план прорыва. Секретов больше не было. Каждый человек должен был точно знать, что предстоит и что ему нужно делать, когда будет некого спрашивать.

Карта обстановки висела на стене. Свет свечи мерцал по красным и синим стрелкам на карте. «Вот линия Хильки — Комаровка. Мы выступаем тремя таранными клиньями. Глубоко эшелонированными. Без артиллерийской подготовки. Первый этап должен быть максимально бесшумным. Противника нужно вытеснить штыками. Одним быстрым движением прорываемся в район Журжинцы и к высоте 239. Там нас встретит 3-й танковый корпус».

Хермани легко провел рукой по карте. Его оптимизм нуждался в обосновании. Поэтому он обосновал его. Несколько карандашных линий прояснили ситуацию: корпус «Б» справа, 72-я пехотная дивизия в центре, моторизованная дивизия СС «Викинг» слева. Примерно 40 000 человек. Командует генерал Либ. Штеммерман остается с арьергардом: баварской 57-й пехотной дивизией генерала Тровитца и баварско-судетской 88-й пехотной дивизией генерала графа Риттберга. Части 389-й пехотной дивизии, кроме дивизиона истребителей танков, а также остатки 167 и 168-й пехотных дивизий были приданы 57-й пехотной дивизии, таким образом, генерал Тровитц имеет еще 3500 человек. Дивизия графа Риттберга несколько слабее. Прикрытие тыла, получается, обеспечивают 6500 человек. Нетранспортабельных раненых придется оставить с медицинским персоналом для передачи противнику. Это был самый болезненный аспект плана. Не все его выполнили.

Затем пришла пора самой сложной части инструктажа — офицеры должны убедить своих солдат написать письма домой и на всякий случай обменяться ими, чтобы быть уверенными, что семья получит последнее «прости».

Начальник оперативного отдела добавил несколько важных слов по поводу товарищества, которое в последующие часы подвергнется самому серьезному испытанию. Товарищество — затертое слово, но скоро станет ясно, что стоит за ним для каждого отдельного человека.

У начальника оперативного отдела читаем: «Четверг, 16 февраля, 22 часа. Мы сидим в нашем командном пункте, молчим. Больше не надо отдавать приказы, не надо писать директивы — впервые за двадцать дней, с тех пор как нас окружили. Каждый думает о доме. Последнее письмо с “гражданки” сожжено, как и все те вещицы, к которым так привязался за четыре года войны — фотографии жен и детей, “Фауст” Гете или “Женщины в мировой истории” Юджина Рота».

В тот момент, когда уже было совершенно очевидно, что на высоте 239 Штеммермана встретят не немецкие патрули, а советские танки, 3-й танковый корпус решил сообщить ему полную правду о плацдарме в Лысянке. Полковник Мерк, начальник штаба группы Брайта, который вернулся из советского плена только в 1955 году, рассказал автору этой книги, что в ночь с 16 на 17 февраля делались попытки связаться со Штеммерманом, однако его рация уже не отвечала. Когда в эфир запускали это важное сообщение, в кольце уже начали действовать на прорыв.

В Шендеровке творилось нечто невообразимое. Путь подхода трех дивизий проходил по деревне. По узкой улице. Единственный мост через овраг перекрыл танк, повредивший и проезжую часть, инженерам потребовалось несколько часов усердного труда, чтобы протолкнуть его вперед, потом они принялись за мост.

Движение тем временем застопорилось. Все кричали. Повсюду рвались советские снаряды. Каждый снаряд находил свою жертву. Раненых тащили в хаты. У дверей в штаб корпуса лежал штабной офицер, которому осколком снаряда оторвало голову.

Было 22 часа 30 минут. Низколетящие Не-111 сбрасывали ящики с боеприпасами. Они с грохотом падали прямо на полевые кухни и крестьянские хаты. Бомбардировка противника становилась все яростнее. Прямо перед штабом корпуса было две воронки. Прибыл генерал Либ, в своей любимой белой меховой шапке, спокойный и оптимистичный. С ним был начальник штаба 11 -го корпуса полковник Гедке, они обсуждали последние детали операции.