Эдуард Фролов - Рождение греческого полиса

Вместе с тем приведенный перечень говорит (и опять-таки в полном соответствии с указанным свидетельством Фукидида) о стремлении афинских тиранов, ради вящего своего контроля над государственными делами, замещать важнейшие должности представителями своего правящего семейства. Так, фигурирующий в списке Гиппий должен быть отождествлен со старшим сыном и фактическим преемником Писистрата, а упомянутый далее Писистрат — с сыном этого Гиппия и внуком Писистрата Старшего (о замещении Писистратом Младшим должности архонта выразительно упомянуто и Фукидидом все в том же пассаже).

Наконец, для политики лавирования и блокировки, отличавшей тиранию, показательно присутствие в ряду названных архонтов представителей знатнейших афинских родов, очевидно, не всегда или не в полном составе враждовавших с тиранами. Мы видим стоящие по соседству имена Клисфена и Мильтиада: первого с полным правом отождествляют с Клисфеном, сыном Мегакла, из рода Алкмеонидов, будущим демократическим преобразователем Афин, а второго —с Мильтиадом, сыном Кимона, из рода Филаидов, прославившимся позднее как победитель персов при Марафоне. [411]

Наблюдение о замещении членами правящего клана Писистратидов республиканских должностей подтверждается и следующей надписью (№11), являющейся посвятительной эпиграммой Писистрата, сына Гиппия, воздвигшего около 521 г. алтарь на теменосе Аполлона Пифийского (в южной части Афин, близ реки Илисс) в память о своем архонтстве. Фукидид, как уже было сказано, ссылающийся на пример Писистрата Младшего (см.: Thuc., VI, 54, 6-7), сообщает, что тот, в бытность свою архонтом в Афинах, воздвиг два алтаря: один — на агоре, для Двенадцати богов, а другой —для Аполлона Пифийского в его святилище, оба с соответствующими посвятительными надписями. Первый алтарь позднее подвергся перестройке и надпись на нем была уничтожена, но на втором надпись сохранялась еще и во времена Фукидида. Тексты обеих эпиграмм — дошедшей на камне и цитируемой Фукидидом — практически идентичны. В буквальном прозаическом переводе текст гласит: «Сей памятник (в честь) своего архонтства (μνεμα τόδε hëc; αρχές) Писистрат, сын Гиппия, поставил на теменосе Аполлона Пифийского».

В том же историческом контексте большой интерес представляет и третья надпись (№16), происходящая из святилища Геры на Самосе и датируемая около 500 г. Это — вырезанная на основании статуи (возможно, Геры) посвятительная запись Эака, сына Брихона, который во время исполнения своей должности сделал подношение Гере от средств, добытых разбоем. Официальное положение посвятителя не очень ясно: под употребленным им выражением «во время эпистасии» (κατά την έπίστασιν) может скрываться обозначение и какой-либо конкретной должности, например, эпистата, наблюдающего за разбоем и добычей, и более общего положения магистрата вообще (ср. употребляемые для этого в других случаях термины «архонты» и «демиурги»), и, наконец, высшего правительственного поста. В любом случае, однако, примечательно указание на то, что посвящающий обладал неким официальным статусом. [412]

Не удивляет нейтральное, так сказать, упоминание о разбое, который, как известно, широко и открыто практиковался и самосцами, в частности и тираном Поликратом (см.: Her., I, 70; III, 47; для Поли-крата—III, 39), и другими эллинами в раннюю и даже классическую эпохи (ср.: Thuc., I, 4-7, а для более позднего времени — надпись, датируемую около 450 г. и содержащую договор об отношениях между критскими городами Кноссом и Тилиссом, в том числе о регламентации разбоя и разделе добычи [Meiggs—Lewis, №42 В, стк. 1-11]).

Неясно, впрочем, какое именно отношение имел инициатор посвящения к разбою, ибо выражение τήν σύλην έπρησεν можно понимать и переводить по-разному в зависимости от определения глагольной формы, — и как «взыскивал налог с добычи» (от πρήσσω), и как «продавал добычу» (от περάω или πέρνημι), и как «сжигал добычу» (от πίμπρημι), и, наконец, как «чинил разбой» (от того же πρήσσω). Первое толкование — наиболее распространенное, но нам лично более нравится последнее, предложенное Ф. Билабелем и одобренное В. Эренбергом, ввиду его более акцентированного исторического и политического смысла. [413]Ведь фактом является, что представители клана Поликрата, к которому, скорее всего, как мы сейчас убедимся, относился и наш посвятитель, не только занимались морским разбоем, но и откровенно похвалялись им, давая то одному, то другому своему сыну имя «Силосонт», что можно передать примерно как «оберегатель добычи» (Συλοσών от σύλη и σώζω). Так именно звались, во-первых, один из предшественников Поликрата, возможно его дед (Polyaen. VI, 45), а во-вторых, младший брат Поликрата, позднее и сам ставший тираном (Her, 111,39, 139-149; VI, 13 и 25). [414]

Последний и наиболее интересный среди вопросов, возбуждаемых самосской надписью, касается личности самого посвятителя. Первые исследователи датировали эту надпись временем около 540 г. и в Эаке — авторе посвящения склонны были видеть одноименного отца знаменитого самосского тирана Поликрата. [415]Однако затем датировка надписи (как и статуи, на которой она вырезана) была пересмотрена, и теперь ее относят к самому концу VI в. В таком случае фигурирующий в ней Эак, естественно, не может быть отцом Поликрата (напомним, что правление последнего датируется приблизительно 538-522 гг.). Тем не менее ничто не мешает видеть в нашем посвятителе отпрыска все того же семейства, продолжавшего традиционную линию поведения — стремление к личному обогащению и возвышению в сочетании с исполнением какой-либо высокой официальной должности.

Взятые в целом, материалы, рассмотренные в этом разделе, хорошо иллюстрируют знакомую нам по литературным источникам картину весьма непростых отношений древней авторитарной власти с гражданским обществом и государством. В любом случае важной является возможность заключения о стремлении тиранов сохранять республиканские государственные формы и оставаться, таким образом, под неким легальным прикрытием. Это, конечно, говорит о наличии известного политического диалога между порожденными смутою режимами личной власти и формирующимися гражданскими общинами, стало быть — о неоднозначности политической роли и значения неотлучной спутницы архаической революции — старшей тирании. Однако важно здесь и другое: необходимость для древних тиранов оглядываться на существующие традиции полисной государственной жизни говорит о силе этих традиций, следовательно, о развитии их уже в период, предшествующий явлению старшей тирании, т. е. до середины VII в. до н. э.

Завершая наш обзор, сформулируем ряд более общих выводов, которые, как нам кажется, напрашиваются после знакомства с эпиграфическими свидетельствами греческой архаики в той выборке, как они представлены в сборнике Р. Мейггса и Д. Льюиса. При этом надо принять во внимание проводимое в этом издании, главным образом по примеру Л. Джеффери, систематическое снижение датировок на четверть и даже на половину столетия по сравнению с распространенными ранее мнениями первоиздателей, — тенденция отнюдь не обязательная, не исключающая возможности обратной передатировки и, таким образом, отодвижения в глубь веков целого ряда важных документов.