Соломон Лурье - Письмо греческого мальчика

Поезд уже ушёл, а я всё ещё стоял на платформе Московского вокзала в Ленинграде, держа в руке маленький, аккуратно запакованный четырёхугольный предмет. Сквозь бумажную обёртку я прощупал стекло. «По-видимому, это его фотографическая карточка», — думал я.

Этот пакет был оставлен мне при прощании американским профессором Найтом, только что уехавшим в скором поезде из Ленинграда в Москву.

Найт, профессор археологии Энн-Арборского университета, приехал из Америки в СССР, чтобы познакомиться с новым бытом России. Три дня я сопровождал его в качестве собеседника и проводника по всем замечательным местам Ленинграда. Теперь он уехал в Москву, и оставленный им предмет был, скорее всего, знаком благодарности за причинённое мне беспокойство.

Придя домой, я развернул бумагу и увидел зажатый между двумя стёклами коричневый листок. Я раскрыл стеклянный футляр, и листок выпал на стол.

«Интересная бумажка, — подумал я. — Это будет поинтереснее фотографической карточки Найта!»

Я осторожно приподнял и пощупал листок. Он был в дырах, и на нём стояли какие-то значки. Он нисколько не походил на бумагу. Листок был плотный, твёрдый, очень хрупкий, жилки-волокна выдавались так, что их почти можно было ощупать руками.

Я поставил листок перед лампой и увидел, что тёмно-коричневые волокна отчётливо выделялись на светло-коричневом фоне. Они шли вдоль и поперёк, точь-в-точь как на куске холста.

Бумаги, которая состояла бы из таких волокон, не бывает, — это не бумага.

Передо мной был папирус. На бумажной рамке, скреплявшей оба стекла, было написано: «With А. N. Knight’s compliments and thanks» — «С комплиментами и благодарностью А. Н. Найта». Так пишут англичане на подарках... Значит, Найт подарил мне папирус.

Папирус!

И я стал вспоминать всё, что я знаю о папирусе.

О папирусе я когда-то читал у римского писателя Плиния.

Папирус приготовляли в Египте много сотен лет назад, когда ещё не умели делать бумагу. Его приготовляли из водяных растений, растущих густыми зарослями по берегам Нила.

Трёхгранные стебли этого растения расщеплялись острым ножом на длинные волокна. Эти волокна расстилали рядами. На них накладывали тяжёлые камни. Из волокон выделялся клей, который соединял их в плотные шероховатые листы. Эти листы затем выглаживали раковинками и склеивали в длинные трубки — готовые листы-папирусы.

Такие листы я видел у нас в Эрмитаже, в египетском отделении.

Теперь папирус перестали выделывать: он очень дорог. Папирус вытеснила более дешёвая бумага.

Зато папирус был очень прочен. Бумага, на которой напечатана эта книжка, истлеет и рассыплется лет через триста. А папирус сохраняется без вреда в сухом месте тысячи лет.

Моему листку, наверное, больше тысячи лет.

Тысяча лет назад — это страшно давно.

В моей комнате нет ни одной вещи старше пятидесяти лет. В Ленинграде нет ни одного дома старше двухсот семидесяти пяти лет.

Тысячу лет назад не было ни Ленинграда, ни Москвы. Люди тогда жили совсем по-другому.

Если я сумею прочесть папирус, я узнаю, как жил, что делал человек больше тысячи лет назад.

О чём он думал, когда сидел за столом и писал этот папирус?

А может быть, тогда и столов не было?

И чем он писал: были ли тогда перья такие же, как у нас, и были ли похожи чернила на наши? И когда он писал: в каком году? зимой или летом? днём или вечером? А если вечером, то при лампе или при свече? Были ли тогда лампы и свечи? И кто он был сам: ремесленник или полководец, купец или учитель, служащий в канцелярии или жрец? На каком языке говорил? Жил он в деревне или в городе? Что любил есть? Сколько ему было лет? Как его звали?

Я думал: кое-что я узнаю, когда я прочту папирус.

В ближайшие дни я не мог заняться папирусом, так как был очень занят другой работой.

Через несколько дней пришёл почтальон и принёс мне письмо со штемпелем: «Москва». По почерку на конверте я сразу узнал руку Найта. Найт описывал свои московские впечатления, а затем сообщал мне историю подаренного папируса.

«Вас, наверное, заинтересовал мой подарок. Позвольте же сообщить вам, как он попал в мои руки.

Вы знаете, — писал дальше профессор Найт, — что я всегда интересовался, как жили древние народы. Чтобы узнать побольше об их жизни, я ездил в разные страны, производил раскопки, отыскивал засыпанные землёй старинные вещи и рукописи.

На этот раз я решил поехать в Египет. Нет другой страны, которая могла бы дать столько нам, археологам. В Египте сухо, и вещи сохраняются там под песками тысячи лет.

При похоронах египтяне клали в могилу вместе с покойником много мелких вещей. По этим вещам и надписям, которые находят на стенах гробниц, можно представить всю жизнь египтян. Ещё далеко не все египетские могилы разрыты, можно надеяться найти нетронутые, интересные для учёного гробницы. Я поехал в Египет раскапывать гробницы египетских фараонов.

Я выехал из Нью-Йорка на пароходе и через две недели прибыл в Александрию. Оттуда отправился вверх по Нилу на речном пароходе. Я увидел берег с пальмами и невысокие Мокаттамские горы. Это был Каир, — я знал, что до Каира нет никаких гор. Из Каира я поплыл вверх по Нилу к развалинам древнего города Оксиринха.

В первый же день я обошёл разрушенный город кругом. Моим глазам представилась унылая картина.

От Оксиринха действительно не осталось ничего, кроме кирпичных фундаментов домов. Самые дома давным-давно развалились, и окрестные жители растаскали кирпичи себе на постройки.

На краю города я заметил несколько странных круглых холмов. Холмы были невысоки, не более двенадцати метров высоты.

Откуда взялись эти холмы? Это могли быть или засыпанные землёй остатки домов, или засыпанные землёй мусорные кучи.

Ведь в древности помойных ям не было. Весь мусор и хлам выбрасывали в поле на краю города. За много столетий могли вырасти целые холмы мусора.

Но если это действительно мусорные кучи, стоит ли в них копаться?

Что может быть в них, кроме мусора?

Конечно, меня гораздо больше интересовали гробницы фараонов. Но всё-таки я дал себе слово: если у меня после раскопок гробниц останется время, — раскопать эти холмы.