Джон Робертс - Мировая история

На ступеньку ниже конфуцианской ортодоксии чиновников и мелкопоместного дворянства важность имели несколько иные убеждения.

Даже некоторые представители высших социальных сословий обратились к даосизму или буддизму. Буддизму суждено было приобрести большую популярность после краха династии Хань, когда в условиях раскола империи у буддистов появилась возможность проникновения в Китай. В традиции махаяны буддизм представлял большую угрозу Китаю, чем любая другая идеологическая сила до прихода христианства, так как, в отличие от конфуцианства, ею проповедовалось отрицание мирских ценностей. Махаяну не удалось искоренить совсем, несмотря на гонения при династии Тан; нападки на ее сторонников в любом случае предпринимались скорее по финансовым, чем идеологическим соображениям. В отличие от гонений на неверных, поощряемых властями Римской империи, китайское государство больше интересовала недвижимая собственность, чем исправление религиозной чудаковатости отдельных подданных. При императоре, отличившемся от остальных владык самыми рьяными гонениями на представителей неугодных конфессий (говорят, он исповедовал даосизм), упразднили больше четырех тысяч монастырей, а больше четверти миллиона монахов и монахинь из них пустили бродить по свету. Тем не менее, невзирая на такой ущерб для буддизма, конфуцианцам пришлось мириться с буддистами. Ни одна другая иноземная система взглядов не повлияла на правителей Китая так сильно до появления марксизма в XX веке; императоры и императрицы вплоть до XX века иногда исповедовали буддизм.

Задолго до всего этого даосизм развивался в мистический культ (по пути позаимствовавший кое-что у буддизма), привлекательный одновременно и для тех, кто искал личное бессмертие, и для тех, кто считал симпатичной для себя отрешенную созерцательность как спасение от усложняющейся китайской жизни. Даосизм как таковой никогда не утрачивал своего значения. Признание его сторонниками субъективности человеческой мысли придает даосизму видимость смирения, которое некоторые представители других культур, отличающихся более агрессивными интеллектуальными отношениями, находят привлекательным для себя сегодня. Такого рода религиозные и философские понятия, важные сами по себе, касались непосредственно жизни крестьянина лишь немного больше, чем конфуцианство, кроме ренегатских его форм. Жертва опасностей войны и голода искала выход в магии или суеверии. То немногое, что можно узнать о жизни такой жертвы, служит пищей для предположения о том, что подчас она казалась невыносимой, а иногда – просто ужасной. Знаменательным симптомом представляется появление при династии Хань крестьянских восстаний, то есть явления, ставшего главной темой китайской истории, сопровождающей ее практически в том же ритме, что и смена династий. Угнетаемое чиновниками, действующими от имени императорского правительства, требующего подати для ведения военных кампаний за границей, или исходящих из собственных шкурных интересов как спекулянты зерна, крестьянство обратилось к тайным обществам, тоже постоянно всплывающим в китайской истории. Их восстания часто принимали формы религиозных мятежей. Эсхатологическое, манихейское напряжение красной нитью пронизывало китайскую революцию, вспыхивавшую в разных образах, но всегда после нее устанавливался мир, дуалистически разделенный на добро и зло, благочестивых и искусителей. Иногда восстания угрожали общественному строю, но крестьяне редко пользовались плодами побед на протяжении долгого времени.

Еще одна всеобъемлющая историческая тема касалась демографии. На протяжении периода разброда, наступившего после свержения династии Хань, наблюдалось коренное смещение демографического центра тяжести в направлении юга, и с приходом династии Тан еще больше китайцев стало жить в долине Янцзы, чем на прежней равнине реки Хуанхэ. Эти китайцы обеспечивали себе пропитание за счет истребления южных лесов и обработки новых земель для выращивания риса, но к тому же в их распоряжении появились новые зерновые культуры. Сложенные вместе, эти факторы определили возможность общего роста численности населения, который еще ускорился при монголах и Минах. Судя по некоторым расчетам, население Китая, в XIV веке оцененное в 80 миллионов человек, за следующие 200 лет могло увеличиться в два с лишним раза и к 1600 году достигло около 160 миллионов подданных империи. По сравнению с численностью населения во всех остальных уголках планеты такое количество китайцев представляется огромным, но дальше их будет гораздо больше.

Ощутите громадный вес данного факта! Отдельно от громадной потенциальной важности, придаваемой им Китаю в мировой истории народонаселения, он открывает перспективу для великих достижений китайской культуры и имперской власти, опиравшихся на огромную массу отчаянно бедных крестьян, совершенно равнодушных к таким вещам. Практически вся их жизнь ограничивалась собственной деревней; совсем немногие из них могли надеяться сбежать из нее или хотя бы замыслить такой поступок. Подавляющее большинство крестьян мечтало лишь о приобретении сомнительной, но надежнейшей доступной им гарантии жизни: права на собственность небольшого участка земли. Однако достижение такой цели становилось все более трудным, поскольку численность населения росла, и постепенно всю плодородную землю разобрали. Обработка постоянно сокращавшихся наделов становилась все более интенсивной. Из ловушки голода у земледельцев осталось только два выхода: бороться или бежать – бунтовать или переезжать в другое место. На определенном уровне активности и успеха они могли рассчитывать на поддержку со стороны мелкопоместного дворянства и чиновников, проникшихся благоразумием или сочувствием. Когда такое случалось, речь могла идти о приближающемся закате династии, так как конфуцианскими принципами предусматривалось следующее положение: мятеж или переселение считались явлениями порочными, если у власти находился достойный царь, зато правительство, спровоцировавшее и не способное справиться с восстанием, следовало менять в силу самого факта противозаконности произошедшего.

Больше других во времена бед или голода страдали среди прочих категорий женщины. О них нам известно очень мало, даже в литературе их обходят стороной, а упоминают о женщинах разве что в печальных коротеньких стихах и любовных романах. При этом они составляли половину населения Китая, или, возможно, немного меньше в трудные времена, когда девочек-младенцев в нищих семьях обрекали на смерть. Такой факт, возможно, служит показателем места женщин в Китае до совсем недавнего времени еще нагляднее, чем более знакомая и загадочно поразительная практика бинтования ступней ног, существовавшая с X века, которая вызывала уродливые деформации костей, когда дамы знатного происхождения практически утрачивали способность к ходьбе. Хотя время от времени в Китае появлялись сильные женщины во власти от императриц до предводителей клана, как и в Европе, женщинам отводилось место зависимых от мужчин созданий. Однако существовали важные местные отклонения в этом отношении – женщины на юге Китая занимали более почетное положение в обществе, чем на севере, – но стандарт выглядит одинаково уныло по времени и по месту.