Джон Робертс - Мировая история

Декарт утверждал, что началом твердого знания являются систематические сомнения. Спустя 50 лет английский философ Джон Локк предоставил доклад по психологии знания, в котором он свел его основные компоненты к впечатлениям, передаваемым органами чувств рассудку; он опроверг Декарта в том, что идеи даются человеческой натуре от рождения. Человеческое сознание содержит одни только ощущения и связи, установленные между ними. Тем самым подразумевалось, что человечество не располагало сверхценными понятиями о добре и зле; нравственные ценности, проповедовал Д. Локк, возникли, когда рассудок испытал боль и удовольствие. Для подобных идей впереди простиралось огромное будущее, от них должны произойти теории народного образования, долга общества по регулированию материальных условий жизни народа и многие другие производные от энвайрон-ментализма (движение в защиту окружающей среды). Они к тому же опирались на богатейшее прошлое: вспомним, например, дуализм Декарта и Локка, нашедший выражение в их разделении души и тела в человеке, Бога и мира, уходящий корнями в платоновскую и христианскую метафизику. Но самым поразительным на тот момент представляется то, что свои идеи Д. Локк все еще мог связывать с традиционной структурой христианской веры.

Такого рода неувязки сопровождали всю эпоху Просвещения, но ее общая тенденция просматривается ясно. Невиданное повышение престижа науки тоже зримо обещало, что путь к знанию лежит через слежение за ощущениями, причем к знанию, ценность которого подтверждалась практической полезностью. Она позволяла совершенствование самого мира, в котором обитал человек. С помощью ее технических приемов можно было раскрыть тайны природы и разглядеть их логические, рациональные основы, покоящиеся на законах физики и химии.

Все это долгое время служило кредо для оптимистов (слово optimiste вошло в словарь французского языка в XVII веке). Мир становился все совершеннее, и его совершенствование продолжится. В 1600 году жизнь в Европе коренным образом изменилась. Затем поклонение времен Ренессанса перед классическим прошлым смешалось с всплесками войны, а не оставлявшее никогда религиозных людей подспудное ощущение близкого конца света поспособствовало появлению пессимистических настроений и чувства падения с высот великого прошлого. В ходе широчайших литературных дебатов по поводу того, превзошли ли достижения древних мыслителей деяния современных ученых, писатели конца XVII века сформулировали понятие прогресса, ставшего творением Просвещения.

В этом же состояло кредо людей, не обладавших знаниями в каких-либо областях. В XVIII веке образованный человек вполне мог свести воедино достойным образом, по крайней мере, для самого себя логику и результаты нескольких различных исследований. Вольтер прославился как поэт и драматург, но к тому же писал пространные труды по истории (какое-то время он служил историографом французской монархии) и объяснял физику Ньютона своим соотечественникам. Адам Смит обрел известность как теоретик этики и только потом поразил весь мир своим трудом «Исследование о природе и причинах богатства народов», который со всеми основаниями можно отнести к произведениям, положенным в основание современной экономической науки.

В такого рода эклектике научных воззрений религии тоже нашлось свое место, но (как выразился Эдвард Гиббон) «в современные времена, скрытый, и даже подспудный скептицизм сопровождает самое благое намерение». В «просвещенных» воззрениях вроде бы не оставалось места для чего-то неземного и богословского. Дело даже не просто в том, что ученые европейцев больше не чувствовали разверзшегося перед ними ада. В мире все меньше оставалось непостижимого; к тому же он уже не обещал прежних трагедий. Все больше бед представлялось не связанными с бытием, а рукотворными. Неизбежные проблемы, понятное дело, могли возникать в силу ужасных стихийных бедствий, таких как землетрясения, но, если существовала возможность избавления практически от всех недугов и если, как выразился один мыслитель, «предназначение человека заключается в обретении счастья и предотвращении страданий», что тогда значили догматы Спасения и Проклятия? Бога можно было еще как-то включить в описание философом Вселенной в качестве Первооснователя, который дал начало существованию всего сущего, и Великого мастерового, предписавшего правила функционирования всего, чем он занимался, а существовало ли место для Его последующего вмешательства в дела Вселенной либо непосредственным образом через воплощение (инкарнацию), либо опосредованно через Его церковь и причастия, раздаваемые ею? Просвещение неминуемо несло в себе мятеж против церкви, выступавшей в качестве высшего претендента на интеллектуальный и моральный авторитет.

Как раз здесь кроется фундаментальное противоречие. Отрицание авторитетов думающими людьми XVII и XVIII веков только в редких случаях выглядело полным в том смысле, что они искали новых авторитетов и обнаруживали их в том, что считалось учениями науки и рассудка. Однако чем дальше, тем активнее и решительнее эти люди отрицали авторитет прошлого. Точно так же, как буквальный аргумент по поводу древней и современной культуры служил подрыву авторитета канонического учения, протестантская Реформация обрушила авторитет католической церкви, служившей еще одним столпом традиционной европейской культуры. Когда протестантские реформаторы заменили старого священника новым пресвитером (или Ветхим Заветом), им все равно не удалось обойтись без подрыва религиозного авторитета, чем они занялись, а деятелям Просвещения предстояло продолжить начатое ими дело.

Такие последствия проявились не сразу, а только через некоторое время, как бы оперативно и оправданно церковники ни сформулировали свои предчувствия недоброго. Особенности передовой мысли в XVIII веке обычно проявлялись в весьма прикладных и будничных рекомендациях, за которыми в какой-то мере скрывались тогдашние их тенденции. Эти тенденции, вероятно, лучше всего суммировать с точки зрения фундаментальных верований, лежащих в их основе и одновременно происходивших из них. В основании всех остальных тенденций лежала новая уверенность во власти рассудка; именно поэтому просвещенный народ так восхищался Ф. Бэконом, разделившим с ним такую уверенность. Однако даже творческим гигантам Ренессанса не дано было передать европейцам того убеждения в мощи интеллекта, как это удалось мыслителям XVIII столетия. На этом убеждении произрастала вера в возможность практически безграничного совершенствования мира людей. Многие мыслители той эпохи были оптимистами, которые видели в нем вершину истории. Совершенно определенно они рассчитывали на лучшую судьбу человечества с помощью приспособления к его нуждам природы и раскрытию перед человеком истин, вписанных в его душу разумом. Врожденные понятия, выскочившие через парадные двери, возвращались черным ходом. Оптимизм оправдывался только через понимание необходимости преодоления значительных практических препятствий. Первым из этих препятствий считалось простое невежество. Предположим, что знание конечных целей представлялось делом недостижимым (и наукой такой вывод подтверждался с каждым новым открытием сложности природы в целом), но просвещенных людей волновало совсем не своего рода невежество народа. Они имели представление о повседневном уровне опыта и верили в возможность преодоления невежества.