Джон Робертс - Мировая история

Прочные основания для их оптимизма в наше время очень легко можно просмотреть. В оценке воздействия индустриализма современным исследователям приходится трудиться в тепличных условиях, так как нам сложно даже представить ту нищету прошлого, которая осталась где-то во мраке истории. При всей нищете и прозябании в трущобах (а самые страшные из них к тому времени исчезли из вида практически для всех северных европейцев) народ, живший в крупных городах 1900 года, потреблял больше и жил дольше, чем его предки. Это конечно же не означало, что по приличным стандартам все жили вполне сносно или в согласии со своим положением. Но можно предположить, что тогда люди с материальной точки зрения жили лучше предков или большинства современников за пределами Европы. Как это ни удивительно, но европейцев можно было причислить к привилегированному меньшинству человечества. Самым наглядным свидетельством этого можно привести продление срока их жизни.

В XVIII веке слово «революция» приобрело совсем иное новое значение. Традиционно для европейцев оно означало всего лишь изменение в составе правительства, и совсем не обязательно насильственным путем (хотя причина того, почему английскую Славную революцию 1688 года считали славной, состояла в том, что она прошла без насилия, как англичан приучили о ней думать). Мужчины могли говорить о «революции», произошедшей при дворе конкретного монарха, когда один министр сменял другого. После 1789 года все переменилось. В событиях того года люди увидели зародыш нового рода революции в форме фактического разрыва с прошлым, который может сопровождаться насилием, но к тому же открывающего безграничные просторы для радикальных изменений в обществе, политике и экономике. И они начали думать, что данное новое явление способно преодолевать национальные границы, а также нести нечто универсальное и общее для всех народов. Даже те, кто категорически отвергал желательность такой революции, тем не менее не могли не согласиться с выводом, что этот новый вид революции возник как явление политики их эпохи.

Было бы некорректно пытаться сгруппировать под маркой «революции» в новом ее смысле все политические перемены данного периода. Зато вполне справедливо говорить о «революционной эпохе» по двум другим причинам. Одна из них заключается в том, что на протяжении одного только столетия или около того на самом деле случилось гораздо больше политических переворотов, чем прежде, которые можно было бы признать революциями в их крайнем смысле, даже притом, что многие из них провалились, а остальные принесенные результаты сильно отличались от тех, которые ждал народ. Во-вторых, если придать этому понятию больше растяжимости и распространить его на примеры радикально ускоренных и фундаментальных политических изменений, конечно же вызвавших не просто смену одной группы правителей другой, то в эти годы появляется множество более умеренных политических изменений, определенно революционных по своей роли в истории. Первым и самым наглядным событием следует называть развал первой Британской империи, центральный эпизод которого позже получил известность как Американская революция (Война за независимость в США).

В 1763 году британская имперская власть в Северной Америке находилась на подъеме. Англичане отобрали Канаду у французов; прежний страх перед кордоном французских фортов долины Миссисипи, окружавшим там 13 колоний, улетучился. Такие победы могли бы избавить англичан от любых оснований для сожалений в будущем, однако появились пророки, уже предупреждавшие, даже еще до разгрома французов, о том, что их устранение послужит не усилению, а ослаблению британской хватки, какой они держали Северную Америку. В британских колониях, в конце-то концов, уже проживало больше колонистов, чем насчитывалось подданных во многих суверенных государствах Европы. Многие из них не имели английских корней, и даже английский язык был для них неродным. Их экономические интересы совсем не обязательно совпадали с интересами имперской державы. Все-таки распространявшуюся на них власть британского правительства сильной назвать трудно из-за огромных расстояний, пролегавших между Лондоном и его колониями. Как только угроза со стороны французов (и индейцев, которых французы постоянно подстрекали к мятежу) исчезла, появилась возможность несколько ослабить колониальные вожжи империи.

Трудности не заставили себя долго ждать. Как следовало организовывать тот же Запад? Какие отношения он должен был налаживать с существовавшими тогда колониями? Как нужно обращаться с новыми канадскими подданными короны? Эти вопросы потребовали безотлагательного ответа из-за индейского восстания в долине реки Огайо, полыхнувшего в 1763 году в качестве реакции на нажим колонистов, видевших на Западе свои законные вотчины для заселения и организации торговли. Имперское правительство незамедлительно объявило область к западу от Аллеганских гор закрытой для заселения европейцами. Такой запрет для начала оскорбил многих колонистов, рассчитывавших на освоение тех земель, а потом наступила очередь еще большего возмущения, так как британские администраторы обсудили соглашения с индейцами и договорились относительно размещения войсковых гарнизонов вдоль границы, чтобы они служили защитой колонистов и индейцев друг от друга.

Последовали 10 лет, на протяжении которых вызревал дремавший потенциал американской независимости, и наконец он достиг своей зрелой стадии. Ворчанье по поводу обид обернулось сначала сопротивлением, а затем восстанием. Раз за разом политики колоний использовали соблазнительное британское законодательство для придания американской политике радикального свойства, через принуждение колонистов к опасению того, что они могут лишиться практической свободы, которой уже пользовались. Такие настроения насаждались реакцией на британские инициативы. По иронии судьбы Великобританией в это время управляла череда министров, настроенных на проведение реформ в отношениях метрополии с колониями; своими похвальными намерениями они способствовали разрушению положения вещей, прежде себя оправдывавшего. Они тем самым показали первые прецеденты того, чему предстояло превратиться в частое явление нескольких следующих десятилетий: побуждение носителей законных прав к мятежу из благих, но политически непродуманных намерений по проведению реформы.

В Лондоне упорно придерживались принципа, состоящего в том, что американцы должны вносить надлежащую долю налогов, поступления от которых шли на обеспечение их защиты и общественного блага Британской империи. Просматривается две явные попытки обеспечить следование данному принципу. Первая такая попытка, предпринятая в 1764–1765 годах, приняла вид наложения сбора с сахара, ввозимого на территорию колоний, и закона о гербовом сборе, с помощью которого предусматривалось собрать деньги с оборота гербовых марок, предназначенных для некоторых классов юридических документов. Важный момент здесь просматривался не в сумме, которую они должны были принести в казну, и даже не в новизне самого обложения налогом сделок внутри колоний (о чем шло много споров), а скорее в том, что они представляли собой по признанию одновременно английских политиков и американских налогоплательщиков односторонние акты законодателей императорского парламента. Обычно отношения с колониями регулировались и доходы извлекались через препирательство с их собственными ассамблеями. Теперь же вопрос стоял так, что его даже до сих пор не смогли как следует сформулировать: распространялся ли бесспорный законодательный суверенитет парламента Соединенного Королевства также и на его колонии. Последовали массовые волнения, соглашения об отказе от ввоза товаров, злобные протесты. Для незадачливых чиновников, распоряжавшихся гербовыми марками, настали недобрые времена. Зловещим предзнаменованием стало посещение представителями девяти колоний конгресса ради того, чтобы выразить свой протест относительно закона о гербовом сборе. Этот закон пришлось отменить.