Джон Робертс - Мировая история

К месту было бы упомянуть о том, что город сыграл свою роль как участник подрывной деятельности в сфере идеологии. В условиях городской жизни Европы XIX века шло безжалостное разрушение традиционных правил поведения, а также насаждались новые общественные формы и идеи, ведь в огромной и безымянной массе мужчин и женщин им легко удавалось прятаться от глаз священника, сквайра и соседей, тогда как в сельских общинах все люди постоянно находились на виду. В таких условиях (обратите внимание на то, что грамотность постепенно проникала в низшие слои общества) новые идеи превращались в стойкие, принимаемые без возражений допущения. Европейцы высшего сословия XIX века подверглись особому влиянию явной тенденции городской жизни, призывающей к атеизму и супружеской измене, а ответная реакция на нравственное разложение выразилась в строительстве новых церквей. На кону, как многие ощутили, оказалось нечто большее, чем религиозная истина и трезвые догмы (по поводу которых представители самого высшего сословия долгое время имели разногласия). Религия служила великим покровителем нравов и опорой сложившегося общественного уклада. Публицист радикального крыла Карл Маркс глумливо называл религию «опиумом для народа»; представители имущих классов едва ли согласились с такой формулировкой, но они признавали роль религии в сплочении общества.

Понятно, что на протяжении долгого времени предпринимались упорные попытки, причем и в католических, и в протестантских странах, обретения пути к возвращению городов христианам. Усилие это истолковали превратно, поскольку предполагалось, будто у церквей когда-то имелась хоть какая-то опора в городских районах, где давно отказались от традиционных приходских структур и религиозных атрибутов старых городов и деревень, на которых они возникли. Но у него просматривалось множество выражений, начиная от строительства новых церквей в промышленных пригородах и заканчивая открытием миссий, сочетавших в себе проповедь Евангелия с социальным обеспечением, знакомивших церковников с фактами текущей городской жизни. К концу столетия религиозные деятели хотя бы осознали стоявшие перед ними задачи, пусть даже их предшественникам дела ни с чем подобным иметь не приходилось. Один видный английский евангелист выставил в названии одной из своих книг слова, точно подобранные для обозначения параллели с миссионерской деятельностью в заморских странах на земле язычников: «В трущобах Англии». Его ответ следует искать в весьма свежем инструменте религиозной пропаганды, предназначенной новой категории населения для избавления его от особых недугов городского общества: Армии спасения.

Здесь снова влияние революции, принесенной индустриализацией, далеко выходит за пределы материальной жизни. Великую проблему составляет выявление того, как современная цивилизация, причем первая известная нам как обходящаяся безо всякой формальной структуры религиозной веры в ее основе, вообще могла зародиться. Нам вряд ли удастся отделить роль города в разрушении традиционного соблюдения религиозного обряда от, скажем, роли науки и философии в разложении веры образованных людей. Все-таки новое будущее уже просматривалось в европейском промышленном населении 1870 года. По большей части оно владело грамотой, отрицало традиционные авторитеты, мыслило по-светски и начинало ощущать общие свои интересы. Основание данной цивилизации отличалось от всего, что уже встречалось в прошлом.

Окончательно время этой цивилизации еще не пришло, но уже было очевидно, насколько стремительным и глубоким являлось влияние индустриализации на все стороны жизни народа. Изменился даже сам ритм этой жизни. На протяжении всей ранней истории экономическое поведение практически всего человечества регулировалось по большому счету ритмами природы. В сельскохозяйственной или пасторальной экономике они навязывали порядок, диктовавший и виды работ, которые следовало выполнять на протяжении всего года. В рамках сезонов функционировало подчиненное подразделение на светлое и темное время суток, благоприятную и неблагоприятную погоду. Владельцы проживали совсем рядом со своим инвентарем, домашним скотом и полями, на которых выращивали свой хлеб. Даже относительно немногочисленные горожане жили в значительной мере способом, определявшимся силами природы; в Великобритании и Франции тощий урожай мог пагубным образом сказаться на целой отрасли даже после 1850 года. Однако к тому времени много народу уже жило в ритмах, диктовавшихся совсем иными метрономами. Прежде всего, эти ритмы устанавливались посредством производства и его нужд – необходимостью в обслуживании машин, занятых в хозяйстве; дешевизной или дороговизной инвестиционного капитала, наличием трудовых ресурсов. Символом тут служила фабрика, машинное оборудование которой требовало поддержания точного ритма труда, предусмотренного табелем. Труженики начали думать о времени совсем иначе – как о производном факторе их работы на промышленном предприятии.

Наряду с навязываемыми новыми ритмами жизни промышленный строй приучал труженика к новым способам работы. При оценке подобных метаморфоз возникает соблазн идеализации прошлого, но постараемся уберечься от него. На первый взгляд недовольство фабричных рабочих монотонностью их повседневной жизни, отстранением от личного участия в деле, а также ощущением того, что трудишься ради чьей-то выгоды, вполне оправдывает напрашивающиеся выводы, будь то в виде сожаления по поводу ушедшего времени умельцев или анализа того, что назвали отчуждением работника от результатов его труда. Но жизнь средневекового крестьянина тоже не отличалась разнообразием событий, и большая часть ее проходила в трудах ради чужой выгоды. Но и заведенный порядок жизни не приносит радости, потому что он заведен с заката до восхода солнца, пусть и не работодателем, и совсем не лучше мириться с разнообразием в виде засухи и бури, чем с коммерческим спадом и взлетом. Вдобавок новыми порядками предусматривалось коренное преобразование в способах, которыми многие мужчины и женщины зарабатывали средства к существованию, причем у нас имеется возможность оценить результаты через сравнение с тем, что происходило прежде.

Ясный пример изменений состоит в том, что в скором времени одним из печально известных постоянных порочных спутников ранней индустриализации стало злоупотребление детским трудом. Целое поколение англичан, нравственно воодушевленных отменой рабства и восторгом, его сопровождавшим, прекрасно осознавало важность религиозного воспитания (и поэтому всем, что могло стоять между ним и молодежью) и проявляло предрасположенность к сочувствию судьбе детей совсем иначе, чем им сочувствовали представители предыдущих поколений. Они-то и заговорили о существовании данной проблемы (сначала в Соединенном Королевстве), тем самым, возможно, отвлекая внимание от непреложного факта того, что жестокая эксплуатация детей на фабриках возникла в русле радикального преобразования образцов занятости населения. В использовании детского труда как такового не было ничего нового. Детей в Европе на протяжении столетий заставляли пасти свиней, гонять птиц, подбирать колоски, прислуживать по дому, подметать мусор, ублажать педофилов и выполнять любую тяжелую работу (в странах других континентов с детьми обращались не лучше). Ужасная картина жизни беспризорных детей в знаменитой повести Виктора Гюго «Отверженные» (1862) нарисована с натуры общества, еще не испытавшего прелестей индустриализации. Отличие, принесенное индустриальным укладом бытия, заключалось в том, что эксплуатация детей получила упорядоченный вид и приобрела новую непреклонность в условиях жесткой производственной фабричной дисциплины. Притом что детский труд в сельской общине в силу естественных обстоятельств отделялся от труда взрослых людей, обладавших совсем другой силой, в обслуживании машин фабрики существовал весь диапазон заданий, которые дети могли выполнять наравне с взрослыми. С учетом состояния рынка труда, где предложение всегда превышало спрос, складывалась такая ситуация, при которой родителям приходилось отправлять своего ребенка на фабрику, чтобы он зарабатывал там свою долю в семейном доходе, как можно раньше, иногда в возрасте пяти или шести лет. Ужасные следствия такого порядка вещей ждали не только участников процесса, но к тому же и саму институцию семьи, утрачивавшей свой смысл в обществе и для ребенка. Так выглядел один из «бессмысленных атрибутов» истории в его самом отвратительном проявлении.