Джон Робертс - Мировая история

Париж служил в Европе центром дискуссии по социальным и политическим проблемам. В этот город вернулась часть французских солдат, помогавших появлению молодой американской республики. И не стоит удивляться тому, что французы продемонстрировали большую осведомленность о революции, произошедшей по ту сторону Атлантики, тогда как подавляющее большинство европейских народов отреагировали на нее всего лишь в доступной им степени. Американский пример и разбуженные им надежды послужили вкладом, пусть даже не самым главным, в мощный выплеск дремавших сил, который до сих пор, через 200 лет и после многочисленных следовавших один за другим мятежей, называется Французской революцией. Как это ни прискорбно, но такими всем давно знакомыми и простыми словами искажается истинная суть того, что случилось на самом деле. Политики и ученые предлагают множество различных толкований того, что составляет сущность революции во Франции, отсутствует у них согласие и по поводу ее продолжительности и результатов, и нет единодушия даже относительно того, когда она вообще началась. Сходятся они разве что в оценке важности события 1789 года. На протяжении очень короткого времени на самом деле случилось изменение всего понятия революции как таковой, причем многое в ней обращено в прошлое, а не в будущее. Она представляла собой огромный кипящий котел французского общества, а содержимое этого котла составляла гремучая смесь консервативных компонентов и новаторских стихий, во многом напоминавших те, что вскипали в 1640-х годах в Англии, и точно так же перепутанных в замесе сознательного и бессознательного по направлению и целям.

Вся эта неразбериха служила симптомом больших сдвигов и рассогласованностей в материальной жизни народа Франции и его управлении. Франция считалась величайшей из европейских держав, а ее правители одновременно не могли и не хотели отказаться от ее роли на международной арене. Первое, чем американская революция влияла на Французскую, заключается в том, что появилась возможность для мести; Йорктаунская кампания стала возмездием за поражение от рук британцев в Семилетней войне, в результате которой отчуждение 13 колоний послужило некоторым возмещением за потерю французами Индии и Канады. Однако такое достижение далось дорогой ценой. Вторым крупным следствием нужно назвать отсутствие какой-либо большой выгоды, кроме унижения противника, зато на Францию легла очередная обуза вдобавок к огромному и растущему долгу, обусловленному действиями ее правителей с 1630-х годов по созданию и удержанию своего верховенства в Европе.

Попытки ликвидировать этот долг и облегчить бремя самого долга для своей монархии (а после 1783 года становилось ясно, что подлинная самостоятельность Франции во внешней политике из-за него резко сужалась) предпринимались несколькими министрами кряду при молодом, в чем-то тупоголовом, зато высокоидейном и действующем из лучших побуждений короле Людовике XVI, вступившем на престол в 1774 году. Ни один из этих министров так и не смог замедлить наращивания французской задолженности, не говоря уже о ее сокращении. Хуже того: все их усилия послужили наглядным свидетельством беспомощности властей по наведению порядка в сфере государственных финансов. Теперь появилась возможность для оценки дефицита бюджета, а статистика его стала достоянием общественности, чего нельзя себе было даже представить при Людовике XIV. Так получается, что в 1780-х годах Францию преследовал призрак не революции, а государственного банкротства. Социально-политическая структура Франции достигла такого состояния, что единственным верным способом выхода из финансового тупика представлялась экспроприация излишков у зажиточных слоев населения. С самого начала правления Людовика XIV повышение налогов для зажиточных французов без применения силы оказалось делом совершенно пустым, так как продвижение по пути налоговой реформы за счет богачей тормозилось в силу действовавших тогда юридических и социальных норм, а также массы привилегий, особых льгот и основанных на давности прав, на которых вся эта система держалась. Головоломка властей всех европейских государств XVIII века наиболее наглядно просматривалась во Франции: теоретически абсолютной монархии не дано было попирать массу привилегий и прав, составлявших фактически средневековую основу построения данной страны, без ослабления собственных устоев. Ведь и сама монархия, кроме неписаных законов, под собой ничего не имела.

Все большей части французов приходило на ум, что для вывода их страны из ее текущих затруднений требуется коренным образом изменить властную и конституционную структуру Франции. Но кое-кто из них замахивался еще дальше. Они видели в неспособности правительства равномерно разделять бремя финансовых затрат между всеми сословиями крайний пример из целого диапазона злоупотреблений, от которых следовало избавляться. Задачу эту преподносили в самом искаженном виде в зависимости от представителей полярных массовых движений: от рациональных предложений до суеверия, требовали абсолютной свободы или полного закабаления, выступали с позиций человеколюбия и откровенной алчности. Но в первую очередь все обычно сводилось к символическому вопросу по поводу юридической привилегии. Озлобление из-за привилегий сосредоточилось на дворянском сословии, то есть весьма неоднородной и очень крупной части населения страны (в 1789 году во Франции могло насчитываться 200–250 тысяч человек аристократического звания), не поддающейся обобществлению с точки зрения культурного, экономического или социального положения в обществе, зато все его представители пользовались правовым статусом, по закону в той или иной степени предполагающим привилегии.

В то время как логика финансового экстремизма все больше толкала правительства Франции на конфликт с привилегированными слоями общества, большинство советников короля, принадлежавших в основном к аристократическим кругам, совершенно естественно ничего подобного слышать не желало. Поэтому король настаивал на продолжении реформ через всеобщее согласие. Когда в 1788 году после серии провалов у министров правительства сдали нервы и они признали неизбежность конфликта, власти все-таки попытались ввести его в рамки правового поля и (по примеру англичан в 1640 году) в поисках средств для достижения своих целей обратились к памяти исторических учреждений. В отсутствие парламента, которому можно было бы поручить правовую сторону дела, они отыскали в старине французского «конституционализма» ближайший к органу представительной власти Франции образец в виде Генеральных штатов. Этот орган представителей дворян, духовенства и простолюдинов не созывался с 1614 года. Расчет делался на то, что делегаты такого представительного собрания обеспечат достаточный нравственный авторитет для навязывания привилегированной с точки зрения финансов части французского населения соглашения на повышение для нее налогов. С точки зрения конституционных принципов такой шаг выглядел безупречным, однако для принятия решений Генеральные штаты представлялись государственным атрибутом весьма сомнительным. Поступило сразу несколько ответов. Кое-кто уже говорил, что Генеральные штаты могли служить источником права для страны, даже когда дело касалось исторических и бесспорных юридических привилегий.