Джон Робертс - Мировая история

В тот момент, то есть спустя 10 лет после собрания Генеральных штатов, по крайней мере большинство наблюдателей прекрасно видело, что Франция навсегда порвала со своим средневековым прошлым. В правовой сфере это произошло очень быстро. Большинство великих реформ, лежащих в основе всего, получили правовое обоснование как минимум в 1789 году. Формальная отмена феодализма, юридических привилегий и теократического абсолютизма, а также организация общества на индивидуалистических и светских основаниях послужили стержнем «принципов 89 года», позже сформулированных в Декларации прав человека и гражданина, включенных предисловием в конституцию Франции 1791 года. В этой Декларации нашли толкование понятия юридического равенства и защиты прав каждого человека, отделения церкви от государства, а также религиозной терпимости. Фундаментом права, на котором строилась Декларация, считается происхождение власти из народного суверенитета, осуществляющейся через единое Национальное собрание, верховенство закона которого нельзя оспаривать в силу предъявления неких привилегий территориального образования или группы граждан. Тем самым одновременно обнаруживалось то, что новая власть в случае финансовых бед справится с ними намного хуже прежнего монарха, тоже провалившего дело (среди прочего он допустил национальное банкротство и обвал собственной валюты), и что она способна внедрять административные изменения, причем о просвещенном деспотизме остается только мечтать. Остальные европейцы с ужасом или как минимум с удивлением наблюдали за применением этого мощного законотворческого локомобиля в целях размалывания и строительства заново государственных атрибутов на всех уровнях французской жизни. Просвещенные деспоты прекрасно знали, что без законодательного суверенитета никаких реформ не бывает. Судебным пыткам наступил конец, ушли в прошлое титулованное дворянство, юридическое неравенство и старинные корпоративные гильдии французских рабочих. Зарождающееся профсоюзное движение во Франции зарубили на корню на законодательном уровне через запрет на объединение работников или работодателей ради отстаивания коллективных экономических интересов. Ретроспективно, верстовые столбы на пути к рыночному обществу выглядят совсем незатейливо. Даже старая валюта с делением по системе Каролингов в пропорции 1:20:12 (ливры, су и денье) уступила место десятичной системе франков и сантимов, точно так же, как неразбериху старомодных весов и мер (в теории) заменили метрической системой, позже ставшей практически универсальной.

Такого рода радикальные изменения вызывали большие разногласия, тем более что умонастроения подстраивались под них гораздо медленнее законов. Крестьяне, радостно встретившие отмену феодальных поборов, весьма пожалели по поводу исчезновения общинных традиций, приносивших им большую пользу и считавшихся к тому же принадлежностью «феодального» порядка. Подобный консерватизм особенно трудно поддается толкованию в делах духовных, но важность этого консерватизма заслуживает нашего внимания. Священный сосуд, хранившийся в Реймсе, с помощью которого осуществлялось помазание на престол королей Франции с самого Средневековья, местные власти во времена Террора публично разбили, алтарем разума заменили христианский алтарь в соборе Парижской Богоматери, а многих священников подвергли жестоким личным преследованиям. Совершенно ясно, что Франция, народ которой все это проделал, перестала считаться христианской страной в традиционном понимании данного вероисповедания, а теократическая монархия ушла в прошлое практически никем не оплаканная. Однако такое отношение радикалов к церкви пробудило массовое сопротивление революции как ничто другое; поклонение новым якобы святыням типа разума и всевышнего существа, предложенным кое-кем из революционеров, в народе не привилось, и многие французы (и подавляющее большинство француженок) с большой радостью встретят официальное восстановление во французской жизни католической церкви, когда для этого наступит время. К тому моменту ее фактически давно уже восстановят в приходах по велению души набожных людей.

Линии раскола, появившиеся из-за революционных изменений во Франции, уже нельзя было сдерживать в пределах, обозначенных «принципами 1789 года». Они сначала вызывали большое восхищение и совсем не явное осуждение или сомнение в зарубежных странах, хотя отношение в скором времени поменялось, особенно когда министры французского правительства занялись распространением своих принципов через их внешнюю пропаганду и войну. Изменение политического режима во Франции стремительно вызвало споры о том, что должно произойти в остальных странах Европы. Участники таких споров стремились подобрать терминологию и определить обстоятельства, при которых он возник. Таким манером французы передали свою политику народам Европы, и в этом заключается второй великий факт революционного десятилетия. С него началась современная европейская политика, и с тех пор политики в Европе делятся на правых и левых. Либералы и консерваторы (хотя пройдет еще лет десять или около того, пока эти два слова войдут в употребление) как субъекты политической деятельности появились, когда в ходе Французской революции обнаружились критерии, использовавшиеся в качестве «оселка» или «лакмусовой бумаги» для определения политической позиции. Представители одной стороны предлагали республиканскую систему государственного управления, широкое избирательное право, права человека, свободу устного и печатного слова; их оппоненты обещали порядок, дисциплину и примат долга над правами, признание социальной функции иерархии и необходимость сдерживания рыночных сил нравственностью.

Кое-кто из французов всегда верил в универсальное для всех европейцев значение Французской революции. На языке носителей просвещенной мысли эти французы выступали за то, чтобы народы остальных стран брали на вооружение рецепты, использованные ими для урегулирования французских проблем. В такой французской самонадеянности содержалось некое рациональное зерно. Общества традиционной Европы, не тронутые еще индустриализацией, несли на себе многие общие черты; их народам было что перенять у Франции. Тем самым силы, ратовавшие за распространение французского влияния, получили подкрепление со стороны рациональных пропагандистов и усердных миссионеров. Так появился еще один путь, которым события во Франции вошли во всеобщую историю.

Мысль о том, что Французская революция представляла универсальное, беспрецедентное значение для Европы, не ограничивалась одними только ее поклонниками и сторонниками. Она к тому же лежит в основе европейского консерватизма в качестве определяющей самосознание идеи. На самом деле задолго до 1789 года многие составные элементы современной консервативной мысли коренились в таких явлениях, как раздражение по поводу преобразовательных мер просвещенного деспотизма, негодование церковников из-за престижа и влияния «передовых» идей, а также эмоциональной реакции по отвержению всего модного и осознанно рационального, лежащего в сердцевине романтизма. Особенно широкое распространение такие силы получили в Германии, но именно в Англии прозвучало первое и во многих отношениях самое важное заявление с предъявлением консервативного, контрреволюционного аргумента. Речь идет о «Размышлениях о Французской революции», изданных в 1790 году Эдмондом Бёрком. Легко можно вообразить себе из его прежнего занятия в качестве защитника прав американских колонистов, что автор обратился совсем не к теме бессмысленного отстаивания привилегии. В своем труде он показал консервативную позицию как творение чего-то большего, чем воля и довод, а также воплощение морали. Революцию он, наоборот, осудил как воплощение высокомерия интеллекта бессодержательного рационализма и гордыни, считающейся тягчайшим из смертных грехов.