Джон Робертс - Мировая история

Заблуждение состояло в том, что либерализм и национализм обычно считались понятиями неразделимыми; позже оно оказалось совершенно неверным. Но поскольку немало народу до 1848 года на самом деле стремилось изменить Европу революционным путем, по большому счету можно считать вполне справедливым то, что они хотели поменять свою судьбу, одновременно продвигая политические принципы Французской революции (представительное правление, народный суверенитет, свободу личности и прессы) и идеалы национализма. Многие революционеры путали два этих понятия; самым знаменитым и обожаемым среди них считается молодой итальянец Джузеппе Мадзини. Через отстаивание итальянского единства, которого большинство его соотечественников не хотело, и тщетно замышляя его достижение, он на сто с лишним лет превратился в источник вдохновения и стал образцом борца для остальных националистов и демократов на всех континентах, а также одним из первых радикалов, щеголявших своими крайними взглядами. Эпоха идей, которые он представлял, все еще не закончилась.

К западу от Рейна на территориях, куда не распространялось действие предписаний Священного союза (к нему относили три державы консервативного толка: Россию, Австрию и Пруссию), ситуация складывалась совсем по-иному; пресловутому легитимизму там было отмерено совсем немного времени. Восстановление на престоле династии Бурбонов в 1814 году само по себе выглядело компромиссом на фоне принципа законности. Людовику XVIII предназначалось править точно так же, как всем остальным королям Франции, сразу после кончины предшественника Людовика XVII, погибшего в парижской тюрьме в 1795 году. Так уж повернулась его судьба, известная всем, но кокетливо скрываемая легитимистами, – он возвратился на родину в военном обозе союзников, разгромивших Наполеона, и согласился на такое возвращение на условиях приемлемых для французской политической и военной верхушки наполеоновского периода, а также якобы терпимых для массы французов. Восстановление режима произошло в соответствии с хартией о провозглашении конституционной монархии, причем с внедрением ограниченного избирательного права. Хартией гарантировались права личности, и никто не подверг сомнению решение земельного вопроса, проистекавшего из революционной конфискации и продажи; никакого возврата к 1789 году не предусматривалось.

Тем не менее полной уверенности в будущем не существовало; сражение между правыми и левыми началось со спора по поводу самой хартии: можно ли ее считать договором между королем и народом или простым проявлением королевского великодушия, от которого он может точно так же спокойно отказаться? Спор продолжился по всему объему проблем, вызывавших сомнения в принципе (или только в воображении) по поводу оснований, завоеванных во время революции ради свободы и имущих сословий.

В сухом остатке на кону стояли фактические достижения Французской революции. С одной стороны, по этому поводу можно сказать, что те, кто при старом режиме изо всех сил добивался признания своего права на участие в управлении Францией, одержали победу; политический вес знаменитости, или нотабли, как их иногда называли, для себя получили, а те (пусть даже из представителей старого дворянства Франции), кто воспользовался плодами революции в корыстных целях, лакеи Наполеона или просто крупные землевладельцы и предприниматели, превратились в настоящих правителей Франции. Еще одно изменение заключалось в формировании нации, осуществлявшемся французскими государственными атрибутами; ни одно частное лицо или представители корпорации не могли теперь утверждать, будто находятся вне пределов функционирующей сферы национального правительства Франции. Наконец, самое главное состояло в том, что в ходе революции изменились политические взгляды. Среди прочего претерпели преобразование сами термины, в которых велось обсуждение французских общественных отношений. Битва между Правым и Левым, консерваторами или либералами, шла теперь на политическом фронте, а не по поводу наделения монарха привилегией божественного права. Как раз этой грани не смог разглядеть последний король прямой линии династии Бурбонов Карл X. Он по недомыслию попытался превысить конституционные ограничения, сковывавшие его полномочия, затеяв по сути государственный переворот. Парижане подняли против него Июльскую революцию 1830 года; либеральные политики быстренько ее возглавили и, к огорчению республиканцев, вместо Карла X поставили нового короля.

Луи-Филипп возглавлял худородную ветвь французского королевского дома, или ее Орлеанскую семью, но в глазах многих консервативных деятелей Франции он воплощал собой идеал революции. Его отец отдал свой голос в пользу смертной казни Людовика XVI (и в скором времени сам взошел на эшафот), а тем временем новый король воевал в качестве офицера в республиканских армиях. Он даже состоял членом пресловутого Якобинского клуба, который многими считался глубоко законспирированной тайной организацией и бесспорным инкубатором, из которого вышли виднейшие вожди Французской революции. Либералам Луи-Филипп пришелся по душе практически по тем же самым соображениям; он смирял участников революции обещанием стабильности, даруемой монархией, хотя сторонников крайне левых взглядов покой на родине никогда не радовал. Режим, который ему предстояло предохранять на протяжении отведенных ему 18 лет, считается безупречно конституционным и обеспечившим все основные политические свободы граждан, причем упор при нем делался на отстаивании интересов зажиточной части населения. При Луи-Филиппе оперативно подавлялись городские беспорядки (которых из-за нищеты горожан в 1830-х годах возникало предостаточно), и по этой причине особой популярностью у левых он не пользовался. Один видный политик призвал своих соотечественников обогащаться. Эта его рекомендация подверглась большому осмеянию, а правильно ее поняли совсем немногие, хотя он всего лишь пытался объяснить им элементарную истину: путь к приобретению права голоса пролегает через достижение категории, определяемой максимальным доходом (в 1830 году всего лишь около трети французов от численности англичан пользовались правом голоса на выборах своих национальных представителей, в то время как численность населения Франции примерно в два раза превышала численность населения Англии). Как бы там ни было, теоретически Июльская монархия опиралась на народный суверенитет, считавшийся революционным принципом с 1789 года.

Из-за этого в Европе, расколотой по линиям идеологических предпочтений, ей досталось определенно особое международное положение. В 1830-х годах существовали бросающиеся в глаза различия между Европой конституционных государств – Англии, Франции, Испании и Португалии – и тех же легитимистских, династических государств Востока с примкнувшими к ним итальянскими и немецкими сателлитами. Правительствам консерваторов Июльская революция пришлась совсем не ко двору. Большую тревогу у них вызвало восстание бельгийцев против своего голландского короля в 1830 году, но поддержать его не получилось, так как британцы и французы отдали свое предпочтение бельгийцам, а властям России пришлось заниматься Польским восстанием. Только в 1839 году появилась возможность для провозглашения независимости Бельгии, а единственное важное изменение в ее государственной системе, предусмотренное Венским протоколом, подождало до 1848 года. А тут еще появились внутренние проблемы в Испании и Португалии, прошедшие рябью по без того беспокойной глади европейской дипломатии.