Джон Робертс - Мировая история

Национализм, как один из аспектов нового рода политики, ведет происхождение из глубокой старины от примеров, преподанных в Великобритании и некоторых государствах Европы помельче в прежние времена. Однако его торжество наступит после 1815 года с появлением новой внешней политики. В ее сердцевине лежит признание нового мышления, носители которого утверждали существование публичного интереса, далеко не ограниченного интересами отдельных правителей или привилегированных иерархий. Они к тому же предполагали законность соперничества ради формулирования и отстаивания тех самых интересов. Считалось, что для такого соперничества все насущнее требуются специальные арены и атрибуты; ответить на политические вопросы старым юридическим или изысканным языком больше не получалось.

Появление организационной структуры для данного преобразования в одних странах потребовало больше времени, чем в других. Даже в самых передовых государствах его не удалось определить каким-либо общим набором методов. Хотя постоянно наблюдалась тенденция мощной связи преобразований с признанием и применением определенных принципов. Одним из них следует назвать национализм, больше всего противоречивший старым принципам, например приверженности династической передаче власти. На протяжении всего XIX века национализм все чаще становился темой европейского политического дискурса по поводу того, что интересам признанных «историческими» наций властям следует обеспечить защиту и условия наибольшего благоприятствования. Он, понятное дело, сопровождался яростным и затянувшимся спором по поводу того, какие нации следует считать историческими, как нужно различать их интересы и до какой степени их должно учитывать в решениях государственных деятелей.

Кроме национализма учитывалось действие прочих принципов; такие термины, как «демократия» и «либерализм», помогали слабо, хотя их приходилось использовать из-за отсутствия более точных категорий и в силу того, что ими пользовались современники. Практически во всех странах наметилась общая тенденция к восприятию атрибутов представительной власти как пути по привлечению (пусть даже исключительно формально) народных масс к управлению государством. Либералы и демократы неустанно призывали к предоставлению избирательного права все новым народным массам, а также к совершенствованию системы представительства избирателей. Все больше частных лиц становилось основой политической и общественной организации в передовых с точки зрения состояния экономики странах. Принадлежность частного лица к общинной, религиозной, профессиональной и семейной ячейке общества стала значить гораздо больше, чем права личности. Притом что человек некоторым образом приобретал большую свободу, иногда она для него как раз ограничивалась. Государство в XIX веке имело намного большую юридическую мощь по отношению к своим подданным, чем оно обладало ею когда-либо прежде, и постепенно, по мере оснащения его аппарата совершенными техническими средствами, власти получли возможность практически безграничного принуждения народа к угодному поведению.

Французская революция сыграла огромную роль генератора всех тогдашних изменений, но не меньшее значение ей принадлежит как образцу и источнику появившейся о ней мифологии. При всех надеждах на то, что эта революция закончилась к 1815 году, и опасениях того, что это именно так, ее последствия для всей Европы были еще впереди. Во многих остальных странах государственные атрибуты, уже упраздненные во Франции, подверглись критике и разрушению. Их уязвимость определялась тем, что к тому времени в силу вошли новые импульсы социально-экономических изменений. С ними появились новые возможности по внедрению в умы революционных представлений и традиций. Повсеместно распространилось ощущение того, что всей Европе предстояла, на радость или на горе, скорая революция. Такое предчувствие вдохновило приверженцев и будущих разрушителей существующих порядков на обострение политических проблем и применение к ним структуры принципов 1789 года: национализма и либерализма. В общем и целом эти представления доминировали в истории Европы вплоть до около 1870 года и обеспечивали динамику европейской политики. Они не позволили достичь всего того, на что рассчитывали их апологеты. Их реализация на практике обставлялась многочисленными оговорками, зачастую и наперекор они оказывались на пути друг друга, и противников у них вполне хватало. Все же они остаются надежными путеводными нитями в путешествии по богатой и бурной истории Европы XIX века, в политической лаборатории которой уже шли эксперименты со взрывами и открытиями в свете изменения истории остального мира.

Материализация влияния этих факторов уже ощущалась на переговорах по основополагающему для формирования международного порядка в XIX веке документу, то есть Венскому договору в 1815 году, завершившему эпоху французских войн. Его составители видели своей основной целью предотвращение их повторения. Эти миротворцы стремились к сдерживанию Франции и недопущению революции с применением в качестве своих средств принципа законности, считавшегося идеологическим стержнем консервативной Европы, и определенного практического территориального перераспределения на случай будущей французской агрессии. Итак, Пруссии достались крупные территориальные приобретения на Рейне, новое северное государство оказалось под властью голландского короля, правившего еще и Бельгией с Нидерландами, в распоряжение королевства Сардиния передали Геную, а Австрии не только вернули ее прежние итальянские владения, но и оставили ей Венецию, а также предоставили фактически полную свободу по поддержанию порядка в остальных итальянских государствах. Во многих из этих случаев законность становилась жертвой целесообразности; те, кого грабили на протяжении всех лет мятежей, возмещение ущерба не получили. Но дипломаты европейских держав все равно талдычили о законности, и (сразу же после завершения перекраивания карты Европы) разговоры о ней показались еще убедительнее. На протяжении без малого 40 лет венское урегулирование обеспечивало рамки, в пределах которых всех участников споров удавалось утихомиривать без войны. 40 лет спустя практически все утвержденные в 1815 году режимы оставались на месте, пусть даже некоторые из них выглядели где-то шаткими.

Тут следует отдать должное благотворному страху перед революцией. Во всех крупнейших континентальных государствах период восстановления власти (как назвали время, наступившее после 1815 года) считался великой эпохой в равной степени для сотрудников органов и тех же заговорщиков. Широкое распространение получили тайные общества, участников которых совсем не обескураживали их постоянные разоблачения. Особой опасности с точки зрения подрыва устоев тогдашнего общества они не представляли, так как власти справлялись с ними совсем без труда. Австрийские войска подавили попытки переворота в Пьемонте и Неаполе, французские солдаты восстановили власть испанского короля-реакционера, стесненного в действиях либеральной конституцией, Российская империя пережила заговор военных и Польское восстание. Австрийское господство в Германии вообще ничто не потревожило, и, оглядываясь на те времена, сложно усмотреть какую-либо реальную опасность, нависавшую над любой из территорий монархии Габсбургов до 1848 года. С 1815 по 1848 год главными столпами, подпиравшими венскую послевоенную систему, считались Русская и Австрийская державы, первая тогда находилась в резерве, а вторая служила авангардом в Центральной Европе и Италии.