Джон Робертс - Мировая история

Самые примитивные показатели успеха реформаторов появляются в экономике, но и они выглядят весьма убедительными. Этот успех строился на экономических предпосылках мира, обеспеченного кланом Токугава. Рост в Японии, далеко превосходивший достижения любых государств за пределами западного мира, обеспечивался не одними только заимствованиями европейской техники и опыта ее применения. Этой стране повезло в том, что в ней уже образовался мощный слой предпринимателей, считавших само собой разумеющимся стимул барыша, и Япония, несомненно, казалась богаче, скажем, Китая. Некоторое объяснение великого скачка Японии вперед лежит к тому же в плоскости преодоления инфляции и ликвидации феодальных пут, затруднявших реализацию полного потенциала развития Японии. Первым показателем наступивших перемен было дальнейшее увеличение сельскохозяйственного производства. При всей малочисленности земледельцев, составлявших в 1868 году четыре пятых населения Японии, это сословие неплохо заработало. Японцам удалось обеспечить прокорм в XIX веке растущего населения через освоение дополнительных угодьев для выращивания риса и повышения отдачи уже возделанных полей.

Притом что зависимость от земельного налога снизилась, так как увеличившуюся часть поступлений можно было получить из других источников, все-таки из-за земледельца стоимость новой Японии упала больше всего. Даже в 1941 году японские фермеры еще не видели особой выгоды от модернизации. Речь шла об относительном отставании; их предки всего лишь веком раньше по средней продолжительности жизни и доходу находились на уровне британцев, но к 1900 году могли только мечтать о таких показателях. Промышленных источников ресурсов категорически не хватало. На инвестиции привлекались поступления от земельного налога, становившегося все более продуктивным. Потребление оставалось на низком уровне, хотя и не наблюдалось народных страданий, скажем таких, как в период сталинской индустриализации России. Высокая норма сбережений (12 процентов в 1900 г.) спасла Японию от кабалы иностранных займов, но при этом послужила тормозом потребления. Так, образно говоря, выглядела оборотная сторона балансового отчета хозяйственного роста, кредитные статьи которого представлялись достаточно четкими: появилась инфраструктура современного государства, собственная оружейная промышленность, обычно высокая кредитная надежность в глазах иностранных инвесторов, а также мощное наращивание производства к 1914 году в хлопчатобумажной и других текстильных отраслях.

Закончим тем, что за все эти успехи пришлось расплачиваться накладными духовными потерями. Даже в своем стремлении учиться у Запада японцы обращались внутрь своей нации. «Иностранное» религиозное влияние конфуцианства и даже с самого начала буддизма подверглось нападкам со стороны приверженцев государственной синтоистской веры, которые уже во времена сёгуната начали выделять и укреплять роль императора как воплощения святости власти. Требования преданности императору, как главному атрибуту нации, потеснили принципы, воплощенные в новой конституции, пусть даже разработанной на самых либеральных началах, но совсем для другой культурной среды. Характер режима время от времени выражался не столько в его либеральных атрибутах, сколько в репрессивных действиях имперской полиции. Большинство государственных деятелей Мэйдзи полагало, что выполнение двух их великих задач потребовало и великого административного авторитета. Модернизация экономики означала отнюдь не планирование в современном его смысле, а непреклонные правительственные инициативы с жесткими бюджетно-финансовыми мерами. Еще одной проблемой считалось поддержание порядка. Имперская власть однажды пережила закат из-за неспособности справиться с угрозой на этом фронте, и теперь возникли новые опасности, так как далеко не все консерваторы могли смириться с Японией новой модели. Одним из источников бед служил недовольный ронин – неприкаянный самурай без хозяина. Вторым источником называют бедственное положение японского крестьянина; на первое десятилетие эпохи Мэйдзи пришлись многочисленные мятежи земледельцев. Во время подавления восстания в провинции Сацума в 1877 году отряды новобранцев императорской армии показали свою способность с точки зрения обращения с консервативным сопротивлением. Так закончилось последнее из нескольких восстаний против «реставрации» и отражался последний большой вызов со стороны сторонников консерватизма.

Энергию недовольных самураев постепенно направили на исполнение службы в интересах нового государства, но все равно последствия реформ выгоду народу Японии приносили не всегда, из-за них в определенных ключевых секторах национальной жизни усилился навязчивый национализм, который в конечном счете вел к агрессии за рубежом. Такой национализм находил выражение не только в негодовании по поводу оскорблений, нанесенных Японии Западом, но также в имперских устремлениях на соседнем Азиатском материке. Модернизация дома и поиск приключений за границей часто вызывали напряженность в Японии после Реставрации Мэйдзи, но в конечном счете они выстроились в одном направлении. Массовые и демократические движения особенно чутко откликались на призывы японского империализма.

Заранее выбранной жертвой стал Китай, и азиаты должны были обращаться с ним гораздо строже, чем представители всех западных государств. Точно так же, как верховенству Китая в приграничных вассальных государствах бросили вызов европейцы на Тибете, в Бирме и Индокитае, японцы угрожали оккупацией древнему царству Кореи, числившемуся старинным данником Пекина. Японский интерес к этой стране возник очень давно. У этого интереса обнаруживается стратегическая составляющая; ближайший путь из Японии на континент лежал через Цусимский (часть Корейского) пролив. Но японцев к тому же беспокоили потенциальные устремления правителя России в Северо-Восточной Азии, в частности его виды на Маньчжурию, и неспособность властей Китая противостоять им.

В 1876 году наступило время откровенных шагов; под угрозой вооруженного вмешательства и дулами корабельных пушек (напомним о действиях европейцев по принуждению правителя Китая и коммодора Перри в переговорах с сёгуном Японии) корейцы согласились открыть три своих порта для японцев и произвести обмен дипломатическими представительствами. В Китае это восприняли публичным оскорблением. Японцы обращались с дипломатами Кореи как с представителями независимой страны и вели с ними переговоры через главу императорского двора в Пекине, претендовавшего на суверенитет Кореи. Кое-кто из японцев рассчитывал на гораздо большее. Они помнили о предыдущих японских вторжениях на территорию Кореи, об успехах их пиратов у корейских побережий, а теперь жаждали прибрать к рукам минеральные и природные богатства этой страны. Государственные деятели эпохи Реставрации отнюдь не сразу уступили такого рода нажиму, но на самом деле они в известном смысле торопились медленно. В 1890-х годах японцы сделали очередной шаг вперед, приведший Японию к ее первой с момента Реставрации полномасштабной войне против Китая. Война оказалась абсолютно победоносной, но сопровождалась национальным унижением, когда в 1895 году представители группы западных держав вынудили власти Японии согласиться на мирный договор, далеко не такой выгодный, как тот, что они навязали китайцам (которым предусматривалась Декларация независимости Кореи).