Джон Робертс - Мировая история

На период 1911–1912 годов приходится еще больший водораздел в китайской истории. Впервые за последние две тысячи лет Китайской империи больше не существовало, а государство, пришедшее ей на смену, располагало отчетливо европейскими чертами, определявшими его роль, главными из которых можно назвать демократию, национализм и модернизм. Еще большую важность представляло то, что значительные изменения в китайском обществе знаменовали изменения в политике. В стремительно разраставшихся городах образовались капиталистические рынки, в деятельности которых равноправное участие принимали иностранцы и китайцы. Через торговлю, обращение денег и туристический обмен некоторые части Китая все прочнее привязывались к глобальным секторам экономики, и по всей стране распространялись новые товары, идеи и манеры поведения. Некоторый слой китайцев все эти изменения воспринимал с негодованием, в то время как другая часть этого народа им радовалась и делала на них состояния. На протяжении XX века гибридные формы, возникшие в результате столкновения между Китаем и Западом, будут служить питательной средой нового динамизма, особенно с экономической точки зрения, одновременно служа причиной неравенства, негодования и конфликта, ведущего к мрачнейшим моментам в истории современного Китая и современного мира.

В начале XIX века мало что могло показаться поверхностному наблюдателю поводом для предположения, будто Япония успешнее Китая пройдет испытание вызовами со стороны Запада. Внешне эта страна выглядела глубоко консервативным государством. Все-таки с момента учреждения сёгуната многое в ней изменилось и появились указания на то, что с годами изменения будут углубляться по сути и ускоряться по темпам. Парадокс заключался в том, что во многом перемены состоялись в силу достижений эпохи Токугава. Она принесла японцам мир. Очевидный результат состоял в том, что военная система Японии устарела и себя не оправдывала. Сами самураи выглядели паразитическим сословием; для них как бойцов не находилось никакого занятия, и им оставалось только кучковаться в селениях при замках их господ в качестве потребителей без доходного занятия, доставляя социально-экономические проблемы. Длительный мир к тому же способствовал экономическому подъему, который считается самым заметным плодом эпохи Токугава. В Японии уже появилось наполовину развитое, сословное общество с денежной экономикой, с зачатками псевдокапиталистической структуры в сельском хозяйстве, которая разлагающе действовала на старые феодальные отношения, и с растущим городским населением. Крупнейший торговый центр Японии город Осака в последние годы сёгуната располагал населением в 300–400 тысяч жителей. В Эдо могло проживать до миллиона человек. Эти громадные центры потребления поддерживались финансовыми и коммерческими механизмами, с XVII века мощно выросшими в масштабе и сложности конструкции. Они посрамили старинные понятия по поводу неполноценности торгового порядка. У них появились даже современные приемы сбыта товаров; сотрудники дома Мицуи XVIII века (два века спустя все еще служившего столпом японского капитализма) раздавали бесплатно зонтики, украшенные их торговым знаком, клиентам, застигнутым в их магазинах дождем.

Многие из этих изменений послужили регистром создания нового богатства, от которого сёгунату как таковому ничего не досталось по большому счету потому, что у него отсутствовала способность потреблять его темпами, выдерживавшими ход его собственных растущих потребностей. Главный доход в казну поступал в виде рисового налога, проходившего через господ, а ставка, по которой взимался этот налог, оставалась неизменной на расчетном уровне XVII века. Налогообложением тем самым не отбиралось новое богатство, прираставшее за счет совершенствования обработки и восстановления плодородия земли. В этой связи, так как богатство оставалось в руках состоятельных хлеборобов и деревенских старейшин, в сельской местности происходило обострение противоречий. Беднейшее селянство часто выдавливалось на рынки труда японских городов. Переселение беднейших селян в города служило очередным признаком распада феодального общества. В городах, пораженных инфляцией, усугублявшейся растущим объемом фальшивых денег в сёгунате, откровенно процветали одни только купцы. Последняя попытка экономической реформы провалилась в 1840-х годах. Сёгуны нищали, а их домашние слуги теряли былое терпение; перед самым концом эпохи Токугава кое-кто из самураев начинал пробавляться торговлей. Их доля в налоговых доходах собственных господ находилась на уровне предшественников XVII века; повсюду можно было встретить обнищавших, недовольных политикой меченосцев, а также представителей целых семей великих сёгунов, помнивших времена, когда их род стоял на равных с родом Токугава.

Очевидная опасность этой потенциальной нестабильности была сильна, так как полного обособления от заморских воззрений давно уже не существовало. Несколько ученых мужей проявляли интерес к книгам, проникавшим на территорию Японии через узкую щель торговли с голландцами. Япония существенно отличалась от Китая с точки зрения восприимчивости к техническим новинкам. «Японцы представляются народом сообразительным и быстро познающим все, что они видят собственными глазами», – сказал один голландец в XVI веке. Они быстро осознали и использовали на практике, что китайцам оказалось не по силам, преимущества европейского стрелкового оружия и приступили к его массовому изготовлению. Японцы научились собирать европейские часы, к которым китайцы относились как к забаве. Они стремились перенимать у европейцев все подряд, так как у них на пути не стояли собственные традиции, мешавшие китайцам учиться у иноземцев. В вотчинах великих феодалов появились известные школы или научные центры «голландских исследований». Сами правители сёгуната разрешили перевод иностранных книг, и такую санкцию историки считают важным шагом в настолько грамотном обществе, так как образование в Японии при Токугава принесло весьма добрые плоды: даже молодые самураи начинали интересоваться европейскими воззрениями. Японские острова представлялись относительно небольшими по площади, и между ними существовало надежное сообщение, поэтому новые идеи распространялись без особых затруднений. Следовательно, положение Японии, когда ее народу пришлось внезапно столкнуться с новым и невиданным доселе вызовом со стороны Запада, было гораздо более надежным, чем в свое время у Китая.

Первый период общения европейцев с жителями Японии закончился в XVII веке изгнанием всех их, кроме нескольких голландцев, которым разрешили вести торговлю с острова у порта Нагасаки. Европейцам в то время на такие действия японцев достойно ответить было нечем. Такое положение вещей вечно продолжаться не могло, и доказательством такого вывода послужила судьба Китая в 1840-х годах, вызвавшая большую тревогу кое у кого из правителей Японии. Европейцы и североамериканцы со всей очевидностью располагали одновременно большим желанием прорваться в азиатскую торговлю, а также распиравшей их непреодолимой мощью для выполнения данной задачи. Голландский правитель предупредил сёгуна о том, что тому не следует дальше придерживаться политики отказа от общения с европейцами. Беда в том, что правители самой Японии никак не могли договориться по поводу наиболее благоприятного пути: сопротивления или уступок иноземцам. В конечном счете в 1851 году президент США отправил военно-морскую миссию во главе с коммодором Мэтью Перри для принуждения японцев к налаживанию отношений с американцами. Под командованием Перри первая иностранная эскадра в 1853 году вошла в японские воды и без приглашения заняла бухту Эдо, чтобы продемонстрировать военно-морскую мощь Запада. В следующем году американская эскадра вернулась, и дипломатам принужденного к дружбе сёгуната пришлось заключать первый из череды договоров с заморскими державами.