Банеш Хофман - Альберт Эйнштейн. ТВОРЕЦ И БУНТАРЬ.

Этот миф и наблюдения солнечного затмения придали теории относительности атмосферу таинственности чуть ли не вселенского масштаба и поразили воображение общества, стремившегося забыть страдания и ужасы первой мировой войны. Но даже на самый поверхностный взгляд теория относительности возвышается над другими научными достижениями. В письме, которое Эйнштейн написал, когда ему исполнился 51 год, подчеркивалось, что он считает эту теорию делом своей жизни, а все остальное для него — Gelegenheitsarbeit — работа, выполненная между прочим. Но значение Gelegenheitsarbeit Эйнштейна не следует преуменьшать. Макс Борн, лауреат Нобелевской премии по физике, удачно сказал, что Эйнштейн «был бы одним из величайших физиков-теоретиков всех времен, даже если бы он ни строчки не написал об относительности». К такому же выводу приводит и текст официального постановления о присуждении Нобелевской премии самому Эйнштейну. Если наивно принять этот текст за чистую монету, то можно с полным правом сказать, что Нобелевская премия присуждена Эйнштейну за часть его Gelegenheitsarbeit. Но все это ни в коей мере не противоречит исключительной значимости его теории относительности.

Карл Зелиг, один из самых значительных биографов Эйнштейна, однажды обратился к нему с вопросом, не унаследовал ли тот свой талант к науке от отца, а талант к музыке — от матери. Эйнштейн совершенно искренне ответил: «У меня нет никакого таланта — только страстное любопытство. Следовательно, отпадает вопрос о наследственности». Эйнштейн говорил так не из скромности, скорее, им руководила осторожность. Он постарался как можно точнее ответить на неточно сформулированный вопрос. И если представить себе, что вопрос относился к артистизму Эйнштейна в науке, то, безусловно, Зелиг имел в виду нечто другое. В вопросе содержался намек на то, что Музыка значила для Эйнштейна не меньше, чем наука. Конечно, Эйнштейн ценил музыку и играл на скрипке лучше многих любителей. Но если в науке он сравним с Ньютоном (которого Эйнштейн глубоко почитал), то можно ли с таким же основанием сравнить его с Моцартом (любимым композитором Эйнштейна)?

Эйнштейн ни в коей мере не был дилетантом в науке. Его дарование глубоко профессионально. Талант выдающегося профессионала в любой области, будь то геология или подделка денег, способен вызывать у обывателя благоговение. Но талант — не очень редкое явление, к тому же по профессиональным меркам научный талант Эйнштейна и его технические способности не поражали воображение. Его превосходили многие. В строгом смысле слова, у Эйнштейна в самом деле не было особого научного дара. Но стоило ему прикоснуться к научной проблеме, как та преображалась, словно по мановению волшебной палочки. Эйнштейн обладал подлинно волшебным талантом, выходящим за рамки логики, — талантом, выделяющим гения из массы менее значительных, но более талантливых, чем он, людей.

Мы сумеем убедиться в этом далее. Эйнштейн вскользь коснулся этой темы в своей автобиографии, хотя слова его звучали вполне скромно. В конце концов, не мог же он прямо заявить: «Я — гений». Вот его объяснение, почему он стал физиком, а не математиком:

«Причиной того, что я до некоторой степени пренебрегал математикой, было не только преобладание естественнонаучных интересов над интересами математическими, но и следующее своеобразное чувство. Я видел, что математика делится на множество специальных областей и каждая из них может занять всю отпущенную нам короткую жизнь. И я увидел себя в положении буриданова осла, который не может решить, какую же охапку сена ему выбрать. Дело было, очевидно, в том, что моя интуиция в области математики была недостаточно сильна… Но [в физике] я скоро научился выискивать то, что может повести в глубину, и отбрасывать все остальное, т. е. то, что перегружает ум и отвлекает от существенного».

Столь могучая интуиция не поддается рациональному объяснению. Ей не обучишь, ее не сведешь к правилу — в противном случае все могли бы стать гениями. Она бьет ключом изнутри. Альберт Эйнштейн написал свою автобиографию, когда ему было шестьдесят семь лет, и в ней он вспоминает о важном событии, которое произошло более шестидесяти лет назад. Он любил рассказывать об этом. Как-то в возрасте 4–5 лет, когда он болел, отец принес ему компас. Многие дети были знакомы с такой игрушкой. Но воздействие компаса на маленького Альберта оказалось и впечатляющим, и… пророческим. Будучи уже на склоне лет, Эйнштейн отчетливо припоминает охватившее его много лет назад ощущение чуда: недосягаемая и полностью изолированная стрелка компаса тем не менее подвержена воздействию невидимой силы, заставляющей ее поворачиваться на север. Неважно, что магнитная стрелка не большее (но и не меньшее) чудо, чем стремящийся к земле маятник. Ребенку уже были знакомы и маятники, и падающие предметы. Он воспринимал их без удивления. В то время Альберт еще не мог осознавать, что и в них заключена тайна. Не мог он также знать, что ему предстоит внести огромный вклад в наше понимание гравитации. Для маленького Альберта магнитная стрелка явилась откровением. Она не укладывалась в привычные рамки, была как бы насмешкой над сложившейся у ребенка простой картиной упорядоченного физического мира. В своей автобиографии Эйнштейн пишет: «Я помню еще и сейчас — или мне кажется, будто помню, — что этот случай произвел на меня глубокое и длительное впечатление».

Эти слова примечательны со многих точек зрения. Они говорят и о внезапном пробуждении страстного любопытства, которому суждено было стать спутником Эйнштейна на всю жизнь. А может быть, и о внезапной кристаллизации чего-то врожденного, уже длительное время формировавшегося в нем. Зная, чего достиг Эйнштейн в своей жизни, мы воспринимаем эти слова из его автобиографии как доказательство того, что он нашел свое métier [7] Métier (фр.) — «профессия», «ремесло». — Прим, перев. в раннем возрасте. И все-таки нечто странное слышится в его словах — недаром на них задерживается наше внимание. Прочтем их снова: «Я помню еще и сей час — или мне кажется, будто помню, — что этот случай произвел на меня глубокое и длительное впечатление». Разве не звучат они несколько нелогично? Если этот случай действительно произвел на Эйнштейна «глубокое и длительное впечатление» у него не должно было бы возникнуть никаких сомнений. К чему же тогда это осторожное «или мне кажется, будто помню»?

Не поймали ли мы великого Эйнштейна на противоречии самому себе? С поверхностной точки зрения — да, а если копнуть глубже, то нет. Эйнштейн часто рассказывал об этом. Он знал, что человеческая память несовершенна и что частое повторение одного и того же способно привести к преувеличениям, которым начинает верить сам рассказчик. Эйнштейн был убежден, что компас произвел на него неизгладимое впечатление. И все же это воздействие могло оказаться не столь огромным, как ему самому представлялось. Заметьте сколь простодушно выражает Эйнштейн мысль, утвердившуюся в его сознании. Это не преднамеренная оговорка. Разрывая логику повествования, она внезапно возникает как бы из глубин подсознания и вскрывает инстинктивное стремление Эйнштейна к истине. Более того, парадоксальностью этой оговорки Эйнштейн подчеркивает правдивость своего высказывания.