Банеш Хофман - Альберт Эйнштейн. ТВОРЕЦ И БУНТАРЬ.

Частично благодаря финансовой поддержке немецких промышленников нацисты быстро обретали силу. К январю 1933 г. Гитлер стал канцлером Германии, а 23 марта — полновластным диктатором. Свобода слова, свобода как таковая остались в Германии лишь в воспоминаниях. Вместо свободы теперь царствовал террор.　

Тем временем Эйнштейн весной 1932 г., как и раньше, отправился в Оксфорд. Туда приехал и Флекснер (они уже встречались однажды в Пасадене), чтобы обсудить будущее Института высших исследований. Однако на сей раз на ум Флекснеру пришла дерзкая мысль: не удастся ли склонить Эйнштейна к работе в Институте? Он отважился затронуть этот вопрос в разговоре с Эйнштейном. В 1927 г. Эйнштейн отклонил весьма привлекательное предложение Веблена занять место профессора Принстонского университета. При этом он ссылался на то, что слишком стар, чтобы пускать корни на новой почве. Но теперь, предвидя, какое будущее ожидает Германию, Эйнштейн был склонен принять предложение Флекснера, хотя ему и не хотелось покидать своих немецких коллег.　

Тем же летом Флекснер приехал в Капут для продолжения переговоров с Эйнштейном. Ему не терпелось довести дело до конца, ведь Эйнштейн был бы самой яркой звездой в Институте. Флекснер предложил Эйнштейну самому назвать сумму, которую тот пожелал бы получать в качестве зарплаты. Через несколько дней Эйнштейн назвал ему ту сумму, которую он считал разумной и которая, по его мнению, соответствовала его потребностям и славе. Флекснер был просто обескуражен. По американским стандартам она была мизерной. Он никак не мог предложить ее выдающимся американским ученым, которых собирался пригласить на работу. Кроме того, Флекснер не мог допустить и мысли о том, что другие ученые будут получать больше, чем Эйнштейн. Правда, сам Эйнштейн едва ли придал бы этому какое-нибудь значение. Когда Флекснер объяснил все Эйнштейну, тот нехотя согласился принять предложенную им сумму (значительно превышающую первоначально названную) и предоставил обсудить детали своей жене Эльзе, сведущей в таких делах. Договорились, что Эйнштейн будет проводить часть года в Институте, а остальную часть — в Германии, но не сразу, ибо Эйнштейн уже дал согласие в третий раз приехать зимой читать лекции в Пасадене. Когда на этот раз он запросил визу, небольшая группа американских «патриоток» выступила с шумным протестом по поводу его приезда в Соединенные Штаты на том основании, что он в душе коммунист. Эйнштейн едко парировал: «Никогда еще я не получал от прекрасного пола такого энергичного отказа, а если и получал, то не от стольких сразу.　

Но разве они не правы, эти бдительные гражданки: разве можно открывать дверь человеку, который пожирает капиталистов с таким аппетитом, с каким греческий Минотавр пожирал в свое время прелестных греческих девушек, и который, сверх того, настолько низок, что отвергает всякого рода войну, кроме неизбежной войны с собственной женой. Поэтому обратите внимание на ваших умных и патриотических жен и вспомните, что столица могущественного Рима была однажды спасена гоготанием ее преданных гусей».　

Сольвеевские конгрессы, проходившие в Брюсселе, способствовали возникновению тех замечательных дружеских отношений, которые сложились у Эйнштейна с королем Бельгии Альбертом и королевой Елизаветой. Отрывок из письма Эйнштейна к жене, в котором он описывает посещение королевской семьи в 1930 г., дает яркое представление о характере их взаимоотношений:　

«… Меня приняли с трогательной теплотой и вниманием. И король и королева — люди редчайшей в наши дни чистоты и доброты. Сначала мы побеседовали с часок. Затем [королева и я] играли квартеты и трио [с одной музыкантшей из Англии и еще одной музыкантшей — фрейлиной королевы]. Так прошло несколько приятных часов. Затем они ушли, а я остался на обед [с королем и королевой] — вегетарианская кухня, никаких слуг. Шпинат и яйца вкрутую, картофель — вот и все. (Заранее не предполагалось, что я останусь.) Мне очень у них понравилось, и я уверен, что это взаимно».　

Когда Гитлер пришел к власти, Эйнштейны были в Пасадене. Эйнштейн сразу же понял, что не сможет возвратиться в Германию, и в марте 1933 г. сделал резкое и решительное заявление, в котором публично объявил о своем решении. Он поехал в Бельгию, в крошечный курортный городок Ле Кок-сюр-Мер, где его в течение некоторого времени по приказу короля охраняли день и ночь два телохранителя. Распространялись слухи о попытках покушения на его жизнь.　

Из многих стран начали поступать в адрес Эйнштейна теплые приглашения с предложением академических постов. В то же время нацисты объявили о конфискации его счета в банке, вклада его жены, а также любимого дома и участка в Капуте — несостоявшийся подарок Берлинского муниципалитета был теперь отобран государством. Труды Эйнштейна разделили участь других великих сочинений, сожженных под ликование наци в пламени костра — того костра, свет которого стал символом тьмы. По указу нацистов евреев изгоняли из научных учреждений, лишали работы, травили, обрекали на нищету. Немцы, осмелившиеся выступить против тоталитарного режима наци, рисковали оказаться в тюрьме, где их ожидали пытки и смерть.　

28 марта 1933 г. Эйнштейн заявил о выходе из Прусской Академии наук, которая, как выяснилось позднее, уже собиралась исключить его. Он также предпринял некоторые шаги (второй раз в жизни) для того, чтобы отказаться от германского подданства. Уже после этого нацисты вспомнили об упущенном шансе и воспользовались своим правом официально лишить Эйнштейна германского подданства. Впоследствии Эйнштейн с язвительным юмором сравнивал этот акт с публичным повешением трупа Муссолини после его казни.　

Когда Прусская Академия наук готовилась исключить Эйнштейна из своего состава, ему предъявили обвинение в том, что он распространял за границей лживую информацию о Германии. После опровержения Эйнштейном этих обвинений они были взяты назад. Характер и дух тогдашней переписки Эйнштейна с Академией проявляется в следующем отрывке из его письма от 12 апреля 1933 г.:　

«Вы далее упомянули о том, что если бы я со своей стороны выступил бы со „свидетельскими показаниями“ в защиту „немецкого народа“, то это произвело бы большое впечатление за границей. На это я отвечу, что выступить с тем заявлением, о котором Вы говорите, означало бы предать все те понятия справедливости и свободы, за которые я ратовал всю свою жизнь. Вопреки тому, что Вы говорите, подобное заявление пошло бы не на пользу немецкому народу, а лишь было бы на руку тем, кто пытается подорвать идеи и принципы, завоевавшие немецкому народу почетное место в цивилизованном мире. Выступив с подобным заявлением, я бы способствовал, пусть даже косвенным образом, падению нравов и уничтожению всех существующих культурных ценностей».