Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

В общем, сталовилось душно. В Конгрессеприподняли голову почуявшие возможность поскандалить либералы, на улицах начались мордобои, из уст в уста передавались слухи о предстоящей Варфоломеевской ночи, - и тюрьма тоже не оставалась в стороне от общественной жизни: там несколько тюремщиков предложили арестованным организовать большой побег. И вот в такой непростой ситуации 24 октября дон Факундо получил огромный букет цветов, а в нем записку: мать генерала Эскобара (по сей день неизвестно, по своей инициативе или по просьбе сына) просила его как можно скорее бежать из Асунсьона. Однако Макейн, учтиво поблагодарив старую сеньору за заботу, не прислушался и к этому предупреждению, - и через два дня был опять арестован, по очередному подозрению в связях с Риваролой.

Между тем, арестованные, очень долго сомневавшиеся, стоит ли верить тюремщикам, наконец, согласились: серьезность затеи подтвердили Pi´o Lolo несколько солдат из внешней охраны, которым он верил. Отказался только дон Факундо, сказав, что не видит за собой никакой вины и уверен, что его все равно выпустят, как выпускали раньше. И в полночь 28 на 29 октября акция началась: дверь камеры Моласа оказалась открытой, а на полу у порога лежала связка ключей от соседних камер, которые он и открыл.

А вот другой связки, от кандалов, в назначенном месте не оказалось, и пока Молас вместе с прочими, освобожденными, но в оковах, метались по коридору, в коридор ворвались тюремщики, паля во все, что шевелится, и добивая ножами раненых. А также и тех, кто остался в камерах, потому что был прикован к стене или, как сеньор Макейн, никуда не собирался бежать. Помешать было некому - внешнюю охрану за час до старта заменили, а с утра газеты завопили о «жестокой толпе черни, учинившей в тюрьме самосуд», и эта версия надолго стала официальной. Лишь много позже Патрисио Эскобар в одной из бесед обронил: «Yayucá ре iñarandúva y oicoveyevypa», что на гуарани означает «Постыдно и омерзительно, но целесообразно».

И ничего не скажешь: действительно, одним махом вся активная оппозиция была устранена. Погибло всего десятка два лидеров, но замены им не было: прочие, отпущенные подобру-поздорову, притихли надолго. «Вояки» стали, наконец, властью, их (вернее, их «политического советника») видение – единственным видением. Оставался еще, правда, сеньор Уриарте («В Парагвае не свергают президентов!», сказал дон Бернардино), но он, ноль без палочки, день в день когда следовало, 25 ноября 1878 года, сдал полномочия единогласно избранному Ассамблеей преемнику. Излишне говорить, что преемником этим стал сеньор Кандидо Пастор Барейро, предложивший в вице дона Бернардино Кабальеро, - однако генерал от лестного повышения отказался, предпочтя скромную должность военного министра.

О людях, умеющих, помня свой интерес, не забывать о государственном, приятно писать. Сеньор Барейро был из таких, и окружение его (в основном, военные) тоже, - даже в большей степени, чем сеньор Гилл. «Не время для дискуссий. Мы не строим дом. Мы только вырыли котлован, и теперь закладываем фундамент», - и этим все сказано. Балансируя на грани дефолта, в ручном режиме, все же что-то строили и как-то решали задачи, а задач было немало, и все сложные. Например, как можно быстрее заселять опустевшую страну, где экономика рухнула на уровень натурального хозяйства и держалась на женщинах, потому что мужчины, в основном, ушли в столицу и кормились при политиках.

Ждать, пока подрастут дети, времени не было, следовало привлекать эмигрантов, - мастеров, земледельцев, готовых просто трудиться, - но как? Далекий от моря, с непростым климатом, разоренный Парагвай, где города, кроме столицы, превратились в призраки, и все начиналось с нуля, мало напоминал «страну мечты». Выход, однако, нашли. Вернее, выход нашел Грегорио Бенитес, с которым, как мы помним, дон Кандидо повидался в ходе европейского турне.

При встрече с бывшим другом в Берлине так и не подавший ему руки, он, тем не менее, по-прежнему считал себя «солдатом Лопеса», и готов был помогать Отечеству чем мог. В частности, предложив программу заселения Парагвая немцами и взяв на себя (благо, работая в аппарате Бисмарка, снискал уважение) решение организационных вопросов. Идея понравилась: в Асунсьоне были согласны на кого угодно, вплоть до загадочных, мало кому известных поляков, лишь бы не бразильцы и аргентинцы, но немцы – это, конечно гораздо солиднее, и проект Nueva Alemania («Новая Германия») объявили задачей номер один.

Впрочем, нет: номер два. Наиглавнейшей проблемой оставалось решение вопроса с оккупированным Чако. Десять лет отсрочки истекали, и пришло время искать надежного арбитра, который не стал бы подыгрывать Аргентине, - а это было сложно. Против Бисмарка, который вроде не возражал, возражала Англия, с которой не поспоришь, на Париж не соглашались аргентинцы, так что, крепко поспорив, сошлись на кандидатуре Резерфорда Хейса, президента США. К этому времени Штаты уже весьма плотно сотрудничали с Байресом, и это давало аргентинцам основания полагать, что решение окажется в их пользу.

По логике, так оно и должно было случиться, однако президент Барейро дал согласие, сделав ставку на, так сказать, субъективный фактор, и не прогадал. Всю тяжесть подготовки к арбитражу взял на себя тот же Грегорио Бенитес, со времен войны имевший обширные связи на Холме, а с Домом решалось еще проще: генерал Мартин МакМэхон (тот самый, экс-посол при Марискале) был однополчанином м-ра Хейса. Двух отставных «синих» генералов многое связывало, и президент, фанатичный аболиционист, симпатизировал «храброй маленькой республике, раздавленной рабовладельческой монархией». Тем паче, что «восстановить справедливость» требовали и очень уважавшие МакМэхона ветеранские клубы.

В итоге, решение оказалось в пользу Парагвая, - причем, кроме Чако, м-р Хейс присудил вернуть еще и область Гран-Вилла, на что в Асунсьоне даже не смели надеяться, - и аргентинцы, наконец, ушли. Заодно, опять же с помощью Бенитеса, удалось выхлопотать в Штатах кредиты, причем на весьма пристойных условиях: люди с Уолл-стрит не возражали внедриться в зону влияния людей из Сити, - а это устраивало lopistas. Просто потому, что коль скоро о полной независимости не приходилось уже и мечтать, независимость от соседей-посредников была вполне достижима.

Естественно, соседям это крайне не нравилось. И Рио, по уши увязший в военных долгах, и Байрес, активно в долги влезающий, заискивали перед Лондоном (а Байрес уже и перед США), но ни те, ни другие не хотели прямого проникновения англосаксов в регион, который они считали своим. В связи с чем, в обеих столицах строились планы обуздания. Но если Аргентина, которую в Асунсьоне по-прежнему считали врагом, не ища хитрых путей, практически открыто готовила вторжение, создав в провинции Коррьентес базу для всех обиженных, то Империя, - официально как-никак друг и покровитель, - работала тоньше. В ее рукаве была такая сильная карта, как Риварола, имеющий некоторую популярность и мечтающий о возвращении в политику, и он, после провальной попытки вернуться с помощью Аргентины, писал из своей усадьбы в Рио, гарантируя, если имперцы помогут, полное послушание.