Федор Кони - История Фридриха Великого

Тот же современник описал и жилище Фридриха:

"В Сан-Суси, -- говорит он, -- где этот старый бог войны кует свои громовые стрелы и пишет глубокомысленные творения для потомства, где он управляет народом, как заботливый отец своим домом, где он одну половину дня читает просьбы и жалобы по-{493}следнего из своих подданных и сыплет во все стороны государства неимоверные суммы, не требуя никакого вознаграждения, кроме всеобщего счастья, а в другую становится поэтом и философом; в Сан-Суси, говорю я, царствует такая тишина, что можно расслышать каждое дуновение ветра. В первый раз пришел я в это уединение вечером, в позднюю осень. Я был странно поражен, когда увидел перед собой небольшой дом и узнал, что в нем живет герой, потрясавший мир одним своим именем! Я обошел весь дом, подходил к окнам, видел в них свет; но у дверей не было часовых; я не встретил даже человека, который бы меня спросил: кто я? чего хочу? Тут только я вполне понял все величие Фридриха! Ему не нужно вооруженных наемников и пушек для охранения: он знает, что любовь и уважение народа стоят на страже у дверей его маленького приюта".

В самых отдаленных странах Фридрих пользовался тем же уважением, какое приобрел у своего народа. Эмденский шкипер Клок претерпел в 1780 году кораблекрушение у мароккских берегов. Он был захвачен в плен со всем экипажем и отведен в Магадор. Но когда тогдашний император, Мулей-Исмаил, узнал, что Клок принадлежит прусскому флагу, он приказал его представить к себе, обласкал, наградил и на своем корабле велел переправить со всеми матросами в Европу.

-- Скажи своему королю, -- говорил ему император, -- что я заключил его в сердце, как брата и друга. Я столько слышал о его уме и великих делах, что за честь почитаю оказать ему мою любовь и уважение, возвратив его подданных в отечество. Прусский флаг всегда найдет самый радушный прием у моих берегов.

{494}

С осени 1785 года здоровье Фридриха стало заметно расстраиваться. В августе этого года были назначены маневры. Король сам хотел командовать и семь часов провел в поле под проливным дождем, при сильном северном ветре.

От сильной простуды болезнь его приняла другой оборот: у него открылась водянка в груди. Несмотря на жестокие страдания, он не оставлял своих обычных занятий; они утомляли его и усиливали болезнь. В январе 1786 года умер Цитен. Придворные старались отклонить всякий разговор о нем, чтобы не встревожить короля насчет его собственного положения. Но Фридрих сам завел речь о своем покойном товарище.

-- Наш старый Цитен, -- сказал он, -- и в самой смерти исполнил свое назначение как генерал. В военное время он всегда вел авангард -- и в смерти пошел вперед. Я командовал главной армией -- и последую за ним.

Предсказание сбылось слишком скоро. С возвращением весны Фридрих почувствовал облегчение. Теплый воздух и лучи солнца благотворно подействовали на его тело и оживили в нем бодрость. Часто, по утрам, он приказывал вынести себя в кресле на так называемую зеленую террасу потсдамского дворца и тут просиживал по нескольку часов на солнце.

Видя, что часовые у входа стояли во фронте, он подозвал одного к себе:

-- Друзья мои! Ходите взад и вперед! Мне легко просидеть здесь час и более, но вам трудно простоять так долго на одном месте.

Часто слуги, стоя за креслом, слышали, как он твердил, смотря на солнце: "Скоро, скоро я к тебе приближусь!" В мае король переехал в свой любимый дворец. Но лето не возвратило ему утраченных сил. Дни и ночи проводил он в вольтеровском кресле, обложенным подушками. Удушливый кашель беспокоил его беспрестанно, часто судороги сжимали ему грудь. Несмотря на то, он сохранял спокойствие духа и прежнюю свою веселость, не обнаруживал ни малейшего признака боли, не произнес ни одной жалобы. По ночам он не имел сна и забывался только на несколько минут. Тут, обыкновенно, он вступал в разговор с дежурившими при нем камер-гусарами.

-- Есть ли у тебя родители? -- спросил он одного из них. {495}

-- Отца нет, -- отвечал камер-гусар, -- он убит на войне, а старуха жива и сестры тоже.

-- Чем же они занимаются?

-- Прядут.

-- И много получают?

-- Когда работы много, гроша четыре в день.

-- Мало! Тут нечем жить!

-- В. В. думаете, что у нас, как в Берлине -- за все дерут впятеро! Нет, в Померании жить и дешево, и привольно.

-- А помогаешь ли ты иногда матери?

-- Случается, талер-другой перешлешь к празднику.

-- Это похвально! Ты добрый сын, люблю за это.

В следующее дежурство камер-гусара король сказал ему:

-- Поди, вон там, на окне, я для тебя кое-что приготовил. На окне лежал десяток луидоров. Камер-гусар взял два и робко спросил:

-- Это, ваше величество?

-- Нет, нет! Возьми все! А твоей старухе я тоже послал подарочек.

Через несколько дней слуга узнал, что король назначил его матери пенсию в сто талеров. Раз ночью, другой камер-лакей, подавая королю питье, взглянул на него с участием и покачал головой.

-- Что ты? -- спросил Фридрих.

-- Мне кажется, что доктора В. В. все вздор делают.

-- Как это?

-- Они пичкают вас лекарствами, а не подумают о том, что вам всего нужнее сон. Уж какое здоровье без сна!

-- Правда! Добрый сон подкрепил бы меня.

-- Да еще как! Я знаю это хорошо, сам был прежде фельдшером. Но В. В. не примете от меня лекарства, а то бы я вас тотчас поставил на ноги: и аппетит бы явился, и сон.

-- Право? Ну, хорошо, я приму твое лекарство. Посмотрим, правду ли ты говоришь.

Король, действительно, проспал семь часов сряду и почувствовал потом свежесть и облегчение.

-- Вот что называется поспать! -- сказал он, пробудившись. По том насыпал червонцев в золотую табакерку и отдал ее камер-лакею. {496}

-- Вот тебе за участие и за отличное действие твоего снадобья. По настоящему мне следовало бы пожаловать тебя в лейб-медики, да боюсь, доктора не позволят.

В другую бессонную ночь Фридрих спросил, который час.

-- Половина первого! -- отвечал лакей.

-- Боже мой! Как еще рано, а я не могу заснуть. Посмотри, не встали ли люди, только не буди никого. Да если увидишь Неймана (любимый его камер-гусар), так скажи ему, что тебе кажется, будто король скоро проснется. Но если он спит, не буди, слышишь ли, не буди! Бедняжка и без того очень устал.

Так кротко, так милостиво и человеколюбиво обходился он с людьми своими в самые тяжкие минуты своей жизни. Наконец, он отдал приказание кабинетс-секретарям, которые обыкновенно приходили с докладами в 7 часов, чтобы они являлись в четыре.

-- Извините, господа, что я вас тревожу по ночам. Жизнь моя клонится к концу. В таком положении я должен пользоваться временем: оно принадлежит не мне, а государству. Впрочем, -- прибавил он с улыбкой, -- беспокойство ваше не долго продолжится.