Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Толстой был давним поклонником Шостаковича, но тут он превзошел самого себя, искусно связав разгром немцев под Москвой с творческой победой Шостаковича: “Красная армия создала грозную симфонию мировой победы. Шостакович прильнул ухом к сердцу Родины и сыграл песнь торжества” [444].

Шостакович тем не менее тревожился о судьбе Седьмой симфонии, нервно повторяя: “Она не понравится, она не понравится”, – он помнил, что произошло с его “Леди Макбет”. Но премьера, состоявшаяся 5 марта в куйбышевском Дворце культуры, стала триумфом. Она транслировалась по радио на всю страну, а также на заграницу, причем радиопередача предварялась торжественным анонсом: “Говорит Москва! Говорит Москва!” Этим подчеркивалось символическое значение события.

Зал был набит битком: высшее начальство, дипкорпус, знаменитости. И опять многие плакали – отныне это стало почти ритуалом при каждом исполнении Седьмой симфонии. Можно предположить, что и Сталин, находясь в столице, слушал эту трансляцию. В результате через месяц с небольшим симфония была удостоена высшей награды – Сталинской премии первой степени.

Новое произведение Шостаковича мгновенно стало мировой сенсацией. Никогда – ни до, ни после – премьера симфонии не вызывала подобного ажиотажа.

Конечно, Шостакович родил великий опус. Но тут сошлись экстраординарные обстоятельства: появление этого произведения вписалось в большую картину происходящих в мире событий – жестокой войны, тектонических потрясений, невиданных жертв.

Самосуд дирижировал Седьмой симфонией еще несколько раз. Она исполнялась силами объединенного оркестра Большого театра и Всесоюзного радио в затемненной Москве под грохот зенитных орудий. Со дня премьеры симфонии сообщения прессы о новом патриотическом произведении Шостаковича шли беспрерывным потоком.

Почти сразу же эту тему подхватили западные медиа. Особенный резонанс вызвала новость о симфонии в США. Там за право первого исполнения схватились ведущие дирижеры. В итоге радиопремьеру сыграл Артуро Тосканини, а первое концертное исполнение осуществил Сергей Кусевицкий.

Всё это подогревало интерес и критики, и публики, знаком которого явился выход журнала Time с профильным портретом Шостаковича на обложке – такой чести добивались (и всё еще добиваются) крупнейшие политические деятели и ньюсмейкеры всего мира. Последовали сотни других исполнений, в том числе и легендарный концерт в осажденном Ленинграде, продирижированный Карлом Элиасбергом.

Но сегодня мало кто помнит, что начало триумфальному шествию Седьмой симфонии по миру было положено оркестром Большого театра под управлением Самосуда…

В эпизоде с Седьмой симфонией вновь отразилась сталинская стратегия в отношении Большого: он последовательно и целенаправленно использовал силы театра для важных культурно-политических сообщений urbi et orbi (“городу и миру”). Эти действия не пропали даром, он мог быть довольным. Но всё же деятельность Большого в эвакуации проходила без его непосредственного контроля: Большой был в Куйбышеве, а Сталин всё это время оставался в Москве.

Весной 1943 года труппа Большого театра стала возвращаться в Москву, и таким образом опять оказалась в сфере личного контроля Сталина. Но сначала надо было отремонтировать здание театра, которое было существенно разрушено в октябре 1941 года: немецкая бомба упала в главный портик театра и повредила его фасад. В Москве тех лет было много и других разрушений от бомбежек, но Большой начали ремонтировать в первую очередь. И к концу 1943 года, после капитальных восстановительных работ, театр вновь открыл двери для московской публики.

Эти спектакли проходили теперь в новой политической атмосфере. Опасность поражения в войне с Гитлером миновала. Сталин вновь обрел уверенность в себе и начал строить планы по превращению Советского Союза в мировую сверхдержаву. Теперь, по его мнению, пришло время заботиться о соответствующей имперской символике.

Эренбург вспоминал, как в конце 1943 года побывал в Москве на пышном приеме и впервые увидел советских дипломатов, одетых в только что придуманные мундиры: черные костюмы с серебряными погонами и золотым шитьем на бортах и обшлагах. Ввели форменную одежду и для других ведомств. Московские интеллектуалы невесело шутили, что скоро и поэтов облекут в мундиры с погонами, на которых в качестве отличительных знаков будут изображены одна, две или три лиры.

Солисты Большого театра в этом смысле были, безусловно, “трехлирными” величинами. Напомним: до революции у артистов Большого не было прямого доступа к высшим сановникам, а тем более к царю. Их особые отношения с высшим руководством страны стали складываться еще в конце 20-х – начале 30-х годов, то есть в эпоху раннего сталинизма.

Культ звезд в Большом начал складываться в пору инновационного директорства Теляковского. Прагматичный Теляковский сделал ставку на Шаляпина как на главную приманку по привлечению публики в Большой. Со стороны Теляковского это был смелый и провидческий шаг. Но движение в эту сторону было прервано революцией, когда вновь оказались востребованными сильные директора вроде легендарной Малиновской.

Сталину поначалу тоже казалось, что главное в Большом театре – это сильный директор, остальное приложится. Но, сменив одного за другим нескольких директоров (парочку из которых даже расстреляли), решил, что хороший певец более ценная фигура, чем директор, – тем более что функции “юбер-директора” Сталин намеревался взять на себя.

Как мы помним, при Сталине в 1936 году в Большом театре впервые была учреждена позиция “художественного руководителя и главного дирижера”, которую занял переведенный из Ленинграда Самосуд. Он получил почти абсолютные полномочия для проведения в жизнь тогдашней установки Сталина на создание советской классической оперы. За последующие семь лет Сталин имел возможность убедиться в отсутствии существенных успехов на этом фронте. Но дело было не только в этом. Для недовольства Самосудом были и другие причины.

К 1943 году роль Советского Союза на международной арене безмерно возросла. В связи с этим должно было возрасти и международное значение Большого театра. Сталин засомневался: сможет ли Самосуд выполнить свои давние обещания и вывести Большой в число лидирующих мировых музыкальных коллективов?

Эти его сомнения усиленно подпитывала группа ведущих солистов Большого. (Об этом мне рассказывал Кирилл Кондрашин, хорошо осведомленный о внутритеатральных интригах.) Солисты стремились избавиться от тяготившего их повседневного контроля дирижера-диктатора. Они предпочли бы перейти под руку “диктатора всея Руси”.