Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Но даже сталинские понукания не смогли заставить Пазовского изменить свой скрупулезный стиль работы. Премьера нового “Ивана Сусанина” состоялась лишь через девять месяцев, в январе 1945 года, когда уже окончательно было ясно, что Гитлер проиграл войну.

И опять постановка “Ивана Сусанина” превратилась в символическое действо. Все рецензенты подчеркивали тщательность и серьезность музыкальной части спектакля (таким образом подспудно противопоставляя Пазовского Самосуду), восторгались оркестром, хором и исполнителями главных ролей.

Особенно выделяли исполнение партии Сусанина Максимом Михайловым. Об этом невысоком крепыше, обладавшем феноменальным басом, было известно, что он являлся сталинским любимцем.

Вождь приметил Михайлова еще до войны, когда певцу было около сорока лет. В числе других солистов Большого Михайлов выступал в престижных правительственных концертах в Кремле, после которых, как правило, там же устраивались банкеты, обыкновенно с участием сталинских соратников, а также избранных приглашенных артистов.

На одном из таких банкетов к Михайлову подошел сталинский охранник: “Иосиф Виссарионович просит вас к своему столу”. Когда Михайлова представили Сталину, тот стал с ним чокаться и провозгласил тост: “За новое поколение талантливых певцов Большого театра!” Засмущавшийся Михайлов стал объяснять Сталину, что он бывший дьякон и, может быть, вождю не очень удобно с ним сидеть рядом: “Иосиф Виссарионович, вам это известно? Ведь я могу вас подвести…” Сталин в ответ только рассмеялся: “Кто ж этого не знает, все это знают…” [452]

В разговорах со мной все, помнившие Михайлова, отзывались о нем как об обаятельном, необычайно душевном, незаносчивом человеке, которого совершенно не затронула “звездная болезнь”. Они считали, что в глубине души Михайлов оставался скромным провинциальным дьяконом. Может быть, именно поэтому Сталин испытывал особенную симпатию к Михайлову не только как к удивительному артисту, но и как к личности.

Кондрашин рассказывал мне (со слов Михайлова), как певца ночью вызывали в Кремль к Сталину, чтобы он составил компанию вождю в его ночных бдениях. Сталина одолевала бессонница. Он просиживал с Михайловым по пять часов и более, почти в полном молчании, изредка подливая ему и себе хорошее грузинское вино. После чего Михайлова, напутствуемого прощальными словами Сталина: “Спасибо, хорошо поговорили…”, на правительственном автомобиле отвозили домой.

За свою жизнь Михайлов спел партию Сусанина более четырехсот раз. В спектакле 1945 года его появление публика встречала с восторгом. Асафьев писал в газете “Правда”: “Глубоко, задушевно поет он речитатив «Чуют правду» и арию «Ты придешь, моя заря», и затем в последнем диалоге с врагами всей полнотой могучего голоса увлекает зрительный зал до вершины подъема патриотического чувства: величие и красота подвига сосредоточивают на себе внимание тысяч людей в единстве переживания и в силе восторга перед могуществом духа нашего народа” [453].

Сталин особенно любил слушать эту предсмертную арию Сусанина. Именно ради нее он не раз прерывал заседания Политбюро, чтобы отправиться в Большой театр. Заодно он прихватывал с собой остальных партийных бонз, вынужденных подчиниться этой прихоти вождя.

После того как спектакль заканчивался, заседания Политбюро частенько продолжались в сталинской ложе в Большом. Вот как иногда тесно переплетались музыка и политика в стенах Большого театра.

Другим важнейшим оперным произведением на политическую тему Сталин считал “Бориса Годунова” Мусоргского. Однако отношение его к этой опере было двойственным. Он высоко ценил и Мусоргского, и Пушкина, по чьей трагедии была написана опера. Но именно этот сюжет вызывал в нем сложные чувства.

Уже с середины тридцатых годов Сталин начал менять господствовавшую в эпоху Ленина предельно негативную оценку русских царей. До этого историки-марксисты не церемонились в своих характеристиках: “изверг Иван Грозный”, “глуповатый Михаил Романов”, “сифилитик Петр Первый”. Годунов числился у них “представителем торгового капитала”.

Сталин выдвинул тезис о том, что и князья, и цари могли быть “прогрессивными”. Главным критерием такой “прогрессивности” становились усилия данного властителя по созданию мощного централизованного государства. Тогда героями становились и Александр Невский, и Иван Грозный, и Петр Первый. В злодеи же зачислялись сопротивлявшиеся им бояре. Народ в этой схеме, разумеется, должен был всегда поддерживать “хорошего” царя. Такая интерпретация подводила историческую базу под реалии сталинского правления. Сталин хотел, чтобы его имя ассоциировалось с сильными лидерами русского прошлого, беспощадно – как и он, Сталин, – искоренявшими оппозицию.

С Годуновым у Сталина возникала проблема: ведь народ его не поддерживал, а приветствовал Лжедмитрия, въехавшего в Москву в сопровождении польского войска. Известно, что Сталин симпатизировал Годунову. Но открыто дезавуировать и Пушкина, и Мусоргского он не хотел, хотя о сталинском неудовольствии их трактовкой событий Смутного времени многие знали или догадывались.

Поэтому советские постановки оперы Мусоргского всегда вызывали ожесточенные дискуссии. В первые годы после революции всё было сравнительно просто. Мусоргский, наряду с Бетховеном, стал любимым композитором деятелей Пролеткульта, а затем и РАПМа. Пролеткультовцы считали, что только эти два творца созвучны нарождающейся социалистической культуре: они героичны и демократичны.

Интересно, что в этом с пролеткультовцами был согласен их постоянный оппонент Луначарский. Он знал об отрицательном отношении к опере Мусоргского и Александра III, и Николая II. Последнему особенно не нравилась сцена “Под Кромами”, в которой с огромной силой и драматизмом был изображен бунтующий против царя народ. Эта сцена после революционных потрясений 1905 года представлялась Николаю II “неуместной”.

Большевику Луначарскому, напротив, “Борис Годунов” Мусоргского виделся “кульминационным пунктом всей мировой оперы с точки зрения революционной стихии” [454]. Для Луначарского это произведение являло собой “отражение скорбного, исходящего от жалости к угнетенным, озлобленного, приветствующего бунт народничества” [455].

Сталин не любил пролеткультовцев, хотя и пользовался, когда ему это было выгодно, их услугами. Но еще меньше он любил русских народников XIX века. Сталину было чуждо типичное для народников преклонение перед массами. Народ для него был хорош, когда он поддерживал сильного правителя и сильное централизованное государство. В противном случае народ превращался в “реакционный сброд”.