Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

За Большой театр Сталин мог не беспокоиться: это учреждение полностью было его личной вотчиной. Именно поэтому, надо полагать, в годы сталинского правления Большой ни разу не выехал в гастрольную поездку на Запад. Таким образом Сталин изолировал своих любимых солистов от возможного соблазна высоких западных гонораров.

В связи с постановлением ЦК по всей стране прокатилась мощная антиинтеллектуальная популистская кампания. Повсюду спешно были организованы многочисленные публичные собрания, на которых все кому не лень восхваляли “историческое постановление” и истерично поносили “антинародных формалистов”. Большинство произведений Шостаковича, Прокофьева и других “провинившихся” авторов мгновенно исчезли из репертуара. На долгие годы лучшие опусы советской музыки были занесены в “проскрипционные” списки. Поощрялись и исполнялись примитивные, убогие сочинения.

Всё это причинило огромный ущерб советской музыке, да и всей советской культуре. Трудно вообразить, скольких шедевров недосчиталась музыка XX века. Но Сталину это и в голову не приходило. Уверенный в собственной гениальности, он довел кампанию по пресечению на корню чуждых ему вкусов до конца. И сделал он это с типичной для него безжалостностью.

Вспоминая те времена, Ростропович говорил мне с горечью и сожалением о сталинской стратегии: “Ну не нравится ему музыка Прокофьева и Шостаковича. И как было бы мило, если бы Сталин сказал: «Пожалуйста, напишите что-нибудь такое, что и мне лично тоже подойдет»”.

И Ростропович резюмировал: “Музыка разная бывает. Нельзя заставить всех слушать одно и то же”. А Сталин, вопреки здравому смыслу, пытался добиться именно этого.

Как уже было сказано, перетряску в Большом Сталин свел к минимуму. Он не подверг театр публичному шельмованию. После нескольких месяцев размышления Сталин назначил нового директора. Им стал Александр Солодовников, опытный и умный аппаратчик. Кондрашин рассказывал мне о нем как об искусном “дипломате”, умело улаживавшем внутритеатральные конфликты.

Вождь упразднил позицию художественного руководителя театра, вновь сделав главным дирижером Голованова. Больному Пазовскому (члену партии с 1941 года) назначили щедрую пожизненную персональную пенсию, за которую дирижер специальным письмом поблагодарил Сталина. В нем он заверял, что, несмотря на болезнь, не будет сидеть сложа руки: “В меру своих сил я буду стремиться передать свой опыт и знания нашим советским молодым музыкантам и до конца постараюсь оправдывать внимание и помощь, которые я всегда глубоко чувствовал от своего правительства, партии и от Вас лично, родной Иосиф Виссарионович” [481].

После каждой своей идеологической кампании Сталин устраивал проверку по финансовой части: сокращались расходы и штаты. Но и тут Большой театр отделался легким испугом. Огромный бюджет Большого, который никогда публично не оглашался, был в основном сохранен. То же самое и со штатами. До скандала с оперой Мурадели численность коллектива составляла две с липшим тысячи человек, а в результате сокращения потеряла работу сотня-другая, включая технический персонал. Учитывая сталинский стиль управления, это был сравнительно мягкий итог.

В 1949 году Большой театр по сталинскому указанию объявил очередной конкурс, нацеленный на создание советского оперного шедевра. Интересно, что новые оперы были заказаны не только “правильным” композиторам вроде Хренникова, но и “антинародному формалисту” Шостаковичу.

Хренников подрядился сочинить “Комсомольск”, “романтическую оперу о строителях нового города – воплощения мечты о коммунистическом будущем”. С Шостаковичем Большой театр заключил договор на оперу “Октябрь” – “о первых днях Великой Октябрьской социалистической революции и о ее вождях” [482].

Для работы с оперой Шостаковича, как и с другими подобными заказными произведениями, была создана специальная творческая бригада, в состав которой входили дирижер Кондрашин (как ответственный “бригадир”) и режиссер Покровский. Такого рода “бригадный метод” широко применялся в культуре позднего сталинизма. Так создавались группами художников популярные в те годы многофигурные композиции советской монументальной живописи, заполонившие собой выставочные и даже музейные залы: вспомним картину знаменитого тогда Василия Ефанова и его “команды” “Передовые люди Москвы в Кремле” (1949) или схожее по коллективному методу работы полотно Бориса Иогансона “Выступление В.И.Ленина на III съезде комсомола” (1950). Обе картины были удостоены Сталинской премии и попали в постоянную экспозицию Третьяковской галереи.

Ничего из этих грандиозных оперных планов Большого театра, как мы знаем, не вышло. Хотя авансы были весьма солидными – за новую оперу, к примеру, платили шестьдесят тысяч рублей. Шостакович в своих беседах с директором Большого Солодовниковым обещал использовать в своей новой опере революционные песни. Любопытно, что он реализовал эту идею позднее в одном из своих шедевров – Одиннадцатой симфонии.

Хитроумный Солодовников организовал несколько внутритеатральных комиссий, которые проверяли текущий репертуар. Он также проводил в театре зрительские конференции. Всё это было демонстрацией повышенной активности коллектива, на самом деле еще не опомнившегося от шока после провала оперы Мурадели и замершего в страхе перед возможной новой вспышкой сталинского гнева.

В этой крайне нервозной обстановке главной творческой продукцией Большого театра стали так называемые правительственные концерты.

Как вспоминал Кондрашин, Большой театр в тот период работал в значительной степени вхолостую. Каждый потенциальный спектакль проходил через игольное ушко бесконечных репетиций и обсуждений, а до премьер в подавляющем большинстве случаев дело так и не доходило.

Но зато у Большого театра появилась другая, чрезвычайно важная функция. Театр стал главной площадкой для концертов в честь многочисленных официальных государственных праздников. Сталин считал, что эти концерты осуществляют актуальную пропагандистскую задачу: демонстрировать стране и миру единство народа и руководства, а также расцвет советской культуры.

На каждое подобное мероприятие Сталин являлся сам, а с ним – члены Политбюро и правительства. Эти концерты транслировались на всю страну, и попасть на них в Большой театр было высокой честью. Зал заполнялся специально приглашенной публикой, состоявшей из высших партийных и государственных чиновников, творческой элиты и “знатных рабочих и колхозников”. Рассказывали, что одной такой “знатной колхознице”, видимо, впервые попавшей в оперный театр и сидевшей в первом ряду, так надоела жестикуляция дирижера, что она потребовала от него перестать загораживать ей сцену.