Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Сталин по-прежнему был одержим идеей создания советской классической оперы – такой, которая превзошла бы “Жизнь за царя” Глинки. Он возвращался к этой мысли вновь и вновь. Здесь, надо полагать, сошлись разнообразные психологические импульсы: художественные впечатления молодых лет, неподдельное увлечение вождя оперой, упрямое желание “обогнать” Николая I и забота о своем посмертном облике покровителя искусств.

Дмитрий Шепилов, ставший в 1947 году одним из руководителей Агитпропа ЦК партии (в этот период Сталин делился с ним многими своими сокровенными мыслями), вспоминал, что на одном из заседаний Политбюро тот обратился к нему с вопросом: “Почему у нас нет советских опер? Всякие, там, итальянские, немецкие, хорошие русские есть, а почему советских нет?” [470]

Шепилов попытался оправдаться тем, что вот-де есть опера “В бурю” Тихона Хренникова и поддержанная в 1936 году самим же Сталиным, напомнил он, опера “Тихий Дон” Ивана Дзержинского. Но Сталин только отмахнулся, приказав: “Надо заняться этим делом”. Такого же рода указания получил и Жданов, непосредственным подчиненным которого являлся Шепилов.

Поводом для новой громкой кампании в этой области оказалась давно ожидавшаяся премьера в Большом театре оперы Вано Мурадели “Великая дружба”, первое представление которой состоялось 7 ноября 1947 года, в день празднования 30-летия Октябрьской революции.

Судьба “Великой дружбы” беспрецедентна. Эта опера, безусловно, не являлась выдающимся произведением. Но, по общему мнению свидетелей ее длительной подготовки в Большом театре (начавшейся еще в период правления Самосуда), была вполне доброкачественной.

Кондрашин в разговоре со мной отзывался о музыке “Великой дружбы” как о “довольно профессиональной”, а Шостакович даже называл ее “талантливой”. Все отмечали ее мелодические достоинства. Исполнитель одной из ролей, любимец Сталина бас Михайлов, говорил, что его партия “напевная и не трудна для певца” [471].

Но это довольно добротное произведение заранее вызывало слишком радужные ожидания. Его готовились преподнести как выдающуюся победу советского искусства. На то было много причин. Главная из них – сюжет оперы Мурадели, повествовавший о борьбе за становление советской власти на Северном Кавказе в годы Гражданской войны.

В центре оперы находился образ мифического комиссара, прототипом которого был один из ближайших сталинских соратников, грузин Серго Орджоникидзе. Лирический герой оперы – лезгин Муртаз – в финале погибал, заслоняя Комиссара от пули врага-белогвардейца. Здесь можно было увидеть явную параллель с сюжетом “Жизни за царя”, где Иван Сусанин жертвовал собой во имя спасения Михаила Романова.

Но опера Мурадели, не говоря уж о ее умеренных достоинствах, не была эпической, как “Жизнь за царя”. В ней важное место занимала запутанная история любви Муртаза и русской казачки – советский аналог ситуации Монтекки и Капулетти. Эту любовную линию постановочная бригада (дирижер Мелик-Пашаев и беспрерывно менявшиеся режиссеры, последним из которых был Покровский) упорно пыталась перевести на правильные политические рельсы.

Кондрашин вспоминал, что всякий раз, когда спектакль, казалось, уже готов был к выпуску, приходила очередная высокая комиссия и забраковывала сделанное. Так повторялось пять или шесть раз.

Все пытались угадать предполагаемую реакцию Сталина. Надеялись, что ему понравится несложная и мелодичная музыка Мурадели. Также надеялись, что он одобрит “кавказский” сюжет, в который вводились всё новые и новые политические нюансы: нужно было “правильно” изобразить, какие из народностей Северного Кавказа играли “прогрессивную”, а какие – “реакционную” роль. (Это было особенно важно в свете указаний Сталина о роли народа в “Борисе Годунове” Мусоргского.)

После всех этих перестраховочных перемен председатель Комитета по делам искусств Михаил Храпченко решил, что “Великая дружба” наконец готова к выпуску – и не только в Большом театре. Еще до премьеры в Большом опера прозвучала в Сталине (ныне Донецк), Молотове (ныне Пермь) и Ленинграде. В один вечер с премьерой в Большом оперу Мурадели показали в Горьком (ныне Нижний Новгород), Новосибирске, Саратове, а затем в Свердловске (ныне Екатеринбург), Алма-Ате (ныне Алматы), Фрунзе (ныне Бишкек), Риге, Вильнюсе, Ереване и Одессе. Предполагалось, что “Великую дружбу” поставят во всех двадцати восьми оперных театрах Советского Союза.

Всё это показывает, какое экстраординарное государственно-политическое значение придавалось постановке “Великой дружбы”. В Большом театре ее репетиции велись каждый день, с отменой выходных. Газета Большого театра “Советский артист” оповестила о том, что оркестр Большого объявил социалистическое соревнование: кто из музыкантов лучше выучит свою партию. На декорации и костюмы вновь, как и в случае с “Борисом Годуновым”, денег не пожалели (оформлял спектакль Федор Федоровский).

После первых двух премьерных спектаклей в газете “Советское искусство” появился благоприятный отзыв, в котором постановка характеризовалась как “значительный творческий успех коллектива Большого театра на трудном пути создания советской оперы” [472].

Казалось бы, всё предвещало новый триумф Большого театра, одобрение вождя и сопутствующий ему дождь Сталинских премий… Но события развернулись самым неожиданным образом.

5 января 1948 года на третье представление “Великой дружбы” в Большом театре пришел Сталин в сопровождении своих соратников по Политбюро. На следующий день постановочная группа оперы Мурадели была срочно вызвана в ЦК партии, где ее принял Жданов.

Накануне он разговаривал со Сталиным – как всегда, ночью. Шепилов описал, как выглядел Жданов после подобных ночных бесед: “Лицо у него было очень бледным и невероятно усталым. Глаза воспалены бессонницей. Он как-то прерывисто хватал раскрытым ртом воздух, ему явно его не хватало” [473].

Шепилов считал, что для сердечника Жданова эти ночные заседания у Сталина были буквально гибельными: “Но ни он, ни кто другой не мог пропустить ни одного из них, даже больным: здесь высказывалось, обсуждалось, иногда окончательно решалось абсолютно всё”.

Когда встревоженные гости из Большого театра расселись в кабинете Жданова, он, после обычных приветствий, начал так: “Товарищи, я пригласил вас по поручению ЦК и правительства в связи с необходимостью дать оценку опере «Великая дружба» Мурадели, которую мы вчера слушали в Большом театре. Мнение ЦК и правительства таково, что опера не удалась” [474].

Это был шок. Все присутствовавшие понимали, что Жданов озвучивал мнение Сталина. И, хотя Жданов ни разу не упомянул имя вождя, было ясно, что он дословно пересказывает сталинские указания. (Это подтверждает и Шепилов.)