Владимир Тихонов - История Кореи. Том 2. Двадцатый век

Если колонизация азиатских или африканских территорий европейцами часто начиналась как коммерческое предприятие и с самого начала была направлена на извлечение прибыли из эксплуатации ресурсов и экспорта промышленных товаров, то Корея являлась, строго говоря, не столько колонией Японии, сколько колонией японской армии. Все японские генерал-губернаторы Кореи были генералами армии — за исключением одного, являвшегося адмиралом флота. Совмещая административную, юридическую (право назначать судей) и законодательную (право издавать действовавшие только на территории Кореи и в отношении корейцев законы и указы) власть с верховным командованием размещенными на территории Кореи двумя армейскими дивизиями, генерал-губернатор Кореи был подотчетен лишь императору и формально премьер-министру, но не парламенту. Пост генерал-губернатора Кореи рассматривался как одна из карьерных высот в структуре японской армии. Многие бывшие генерал-губернаторы Кореи становились затем премьер-министрами и играли ключевую роль в японской политике. Опорой абсолютной власти генерал-губернатора, значительно превосходившей по своим реальным возможностям власть корейских монархов, была отлично вооруженная, располагавшая разветвленной агентурной сетью и имевшая свои участки и опорные пункты в каждом уголке полуострова жандармерия и полиция. В 1911 г. 935 жандармских участков начитывали 7749 жандармов и подручных, а 678 полицейских участков — 6222 полицейских. К 1920 г. общая численность полицейских и жандармов составляла уже 18366 человек, и на их содержание уходила примерно шестая часть всего колониального бюджета. Корея, не имевшая в традиционный период регулярной полиции за пределами столицы, теперь контролировалась примерно таким же количеством вооруженных агентов власти в пропорции к числу населения, как и средняя западноевропейская страна.

Одним из первых заведующих полицейской службой колониальной Кореи был полковник Акаси Мотодзиро (1864–1919) — специалист в области подрывной работы и провокаций. В бытность военным атташе в Санкт-Петербурге (1902–1904) и позже, во время русско-японской войны, он «прославился» организацией антироссийских операций с использованием закавказских и финских националистических групп и ряда российских революционных организаций, которые приобретали за японский счет вооружение за границей. Используя свой опыт на новой должности в Корее, Акаси прилагал все усилия для дезорганизации зачатков национального движения в стране с помощью политики «кнута и пряника» — жестоких репрессий против любых потенциально «опасных» организаций и одновременно поощрения образованных корейцев к переходу на прояпонские позиции. Более половины колониальных полицейских было набрано из корейцев, что позволяло проникать в самую сердцевину структур корейского общества, вербовать агентов и получать информацию из всех социальных слоев. Созданное японцами на корейской земле современное полицейское государство охраняло существующие отношения собственности и социальный порядок в целом, тем самым служа и интересам корейских имущих слоев. Но, в первую очередь, оно было опорой национального господства японцев над корейским народом. Когда дело касалось корейских масс, полицейская система грубейшим образом попирала права и интересы личности.

Рис. 28. Коридоры Содэмунской тюрьмы в столице колониальной Кореи, Кёнсоне (так назывался Сеул в колониальную эпоху). Открытая 21 октября 1908 г., построенная по образцу «современных» тюрем самой Японии, эта тюрьма вмещала единовременно до 500 заключенных— в то время как во все тюрьмы тогдашней Кореи на тот момент помещалось не более 300. В колониальные годы через камеры этой тюрьмы — символа японского военно-полицейского контроля над страной — прошел цвет корейской интеллигенции. Интересно, что эту же тюрьму использовали до 1987 г. для репрессий против «подрывных элементов» и сменившие японцев военно-авторитарные режимы Южной Кореи.

Рис. 29. Суд над группой корейцев, обвиненных в «подрывной деятельности».

Полиция имела по указу 1912 г. право наказывать корейцев за «мелкие нарушения» без суда и следствия, в том числе и с помощью телесных наказаний, отмены которых добивалась прогрессивная корейская общественность 1900-х годов. Согласно этому указу, телесное наказание рассматривалось как замена тюремному заключению или штрафу — одна иена штрафа заменялась одним ударом палкой. Физическая расправа предназначалась, прежде всего, для малоимущих слоев населения. Широчайшим образом практиковались пытки при допросах. Известный корейский националист Ким Гу (1876–1949), сыгравший впоследствии важную роль в организации национально-освободительного движения в эмиграции, рассказывал, например, в своих воспоминаниях, что, будучи арестован в январе 1911 г. как член «Общества нового народа», он был подвешен на импровизированную дыбу в полицейском участке и избит до потери сознания еще до того, как полицейские объяснили ему, в чем он обвинялся. Физически крепкий человек, Ким Гу несколько раз терял сознание под пытками и вспоминал, что его товарищи по несчастью вышли на суд «практически полумертвыми» (одного запытали до смерти), а полицейский централ в Кёнсоне (японское произношение — Кэйдзё; так стал называться в период японского владычества Сеул), куда его в итоге перевели, «напоминал скотобойню — стены его были постоянно наполнены нечеловеческими воплями истязаемых». После всех истязаний и унижений Ким Гу поклялся себе, что больше не будет следовать канонам христианского всепрощения и поведет с Японией беспощадную войну — столь велик был шок от полицейского «беспредела».

Полное пренебрежение к правам человека, характерное для всевластной колониальной полиции, драконовские законы, дававшие генерал-губернатору и полицейским властям право распустить и запретить любую общественную организацию, запрещавшие любые «митинги и демонстрации политического характера» и грозившие штрафом и тюремными сроками (до двух лет) безо всякого формального суда любому корейцу, посмевшему «неблагонадежно высказаться о политике», — все это наложило характерный отпечаток на жизнь как в Северной, так и в Южной Корее после конца колониальной эпохи.