Владимир Тихонов - История Кореи. Том 2. Двадцатый век

Основанное, в первую очередь, на прямом военно-полицейском насилии и бюрократическом контроле, японское господство в Корее опиралось в то же время и на прояпонские настроения среди значительной части правящих классов Кореи, всячески поощрявшиеся колониальным режимом. Так, 30 декабря 1910 г. был опубликован указ «О департаменте государева двора бывшей династии Ли», согласно которому в штат департамента, занимавшегося обслуживанием бывших государей Коджона и Сунджона и их клана, было включено 198 корейских и японских чиновников на годовом бюджете в полтора миллиона иен. Для сравнения, годовое жалование премьер-министра Японии было в 1910-е годы приблизительно 10 тыс. иен. В обслуге одного Коджона находилось 34 чиновника, включая четырех личных докторов. Седьмой сын Коджона, принц Ли Ын (1897–1970), окончивший японскую военную академию (до 1945 г. успел дослужиться до генерал-лейтенанта), был женат на дочери племянника императора Мэйдзи, принцессе Масако (1901–1989). Этот брак должен был символизировать, что бывший правящий род Кореи «навсегда связал свою судьбу» с японской императорской фамилией. Один из младших членов этого клана, Ли Гон — старший сын пятого сына Коджона принца Ли Гана (1877–1955), — чувствовал себя настолько преданным Японской империи, что после поражения японского милитаризма в 1945 г. остался жить в Японии и в 1947 г. даже принял японское гражданство под новым именем — Момояма Кэнъити. Неудивительно, что, за исключением одного-двух изолированных инцидентов, бывший государев клан практически никакого участия в антияпонской освободительной борьбе не принимал, подавая правящему классу Кореи «пример» сотрудничества с колонизаторами.

Другой указ, «Об аристократах Кореи», опубликованный одновременно с «Договором о присоединении Кореи к Японии», присваивал 76 высшим чиновникам старого корейского правительства, в основном из знатных семей, наследственные аристократические титулы. Показательно, что только двое из числа новоиспеченных «японских аристократов» нашли в себе мужество отказаться от присваиваемых завоевателями «титулов» (одним из этих «отказников» был известный реформаторский лидер Ю Гильджун, 1856–1914) — к 1910 г. в целом прояпонские настроения господствовали в высшей чиновной среде. На «поздравительные» клану бывшего государя, «корейским аристократам» и семьям погибших членов прояпонской реформаторской группировки была израсходована сумма более чем в 8 млн. иен, частично выплачивавшихся правительственными ценными бумагами. Объектом задабривания стала и местная янбанская элита — денежное вознаграждение в ноябре 1910 г. было выплачено 9721 «пожилому почтенному конфуцианцу». Другой, символической, уступкой традиционным слоям янбанства было сохранение местных конфуцианских школ и храмов, жертвоприношения в которых проводили теперь японские чиновники.

Рис. 30. Бывшие монархи Кореи и их наследники. Памятная японская открытка середины 1930-х годов. Изображены: справа вверху и внизу — император Коджон (1852–1921) и его главная наложница, мать наследника «леди» Ом; слева вверху и внизу — император Сунджон (1874–1926) и его супруга императрица Юн (1894–1966); в центре — наследник престола, младший сын Коджона принц Ын (другое дворцовое имя — Ёнчхин-ван, 1897–1970) и его супруга принцесса Масако (корейское имя Ли Панджа, 1901–1989) и их сын Ли Гу (1931–2005). Цветок сливы вверху — геральдический знак этой фамилии, который стал «по рекомендации» японцев использоваться со времен протектората как символ ее изменившегося статуса.

Важным моментом в привлечении как выходцев из традиционных янбанских семей, так и «новой» интеллигенции на сторону японской власти было предоставление им возможности поступать на государственную службу. В 1915 г. из приблизительно 30 тысяч чиновников администрации генерал-губернатора этнических корейцев было более 12 тысяч. Особенно много их было среди чиновников провинциальной администрации, которым по роду их служебных обязанностях приходилось иметь дело с корейской по преимуществу низовой (волостной и деревенской) администрацией и местным населением. К 1920 г. приблизительно 80–90 % уездных начальников было корейцами, попадались корейцы и среди губернаторов 13 корейских провинций. Типичным примером корейца, сделавшего блестящую карьеру на японской службе в ранней колониальной Корее, был, например, Ли Гюван (1862–1946) — выходец из разорившейся янбанской семьи, в юные годы бывший приживальщиком в доме известного реформатора Пак Ёнхё и лично занимавшийся физическим уничтожением врагов своего хозяина из клана Минов во время неудавшегося переворота 1884 г., а затем долгое время живший в эмиграции в Японии и США и женившийся на японке. Вернувшись в Корею и будучи назначенным губернатором вначале провинции Канвон, а затем Южная и Северная Хамгён, Ли Гюван печатал в официозной японской колониальной прессе статьи, призывавшие корейцев «преодолеть предковскую лень и сделаться столь же экономными и трудолюбивыми, сколь и американцы», устроил рядом с губернаторской резиденцией провинции Канвон шелководческое училище и лично проводил там занятия. Не веря в то, что «цивилизационный уровень» корейцев позволит им стать независимыми, Ли Гюван мечтал о предоставлении корейцам в будущем политических прав в рамках Японской Империи.

Подобное сочетание колониального комплекса неполноценности и веры в то, что японское правление «цивилизует» Корею, было характерно и для многих других корейцев на средних и высших уровнях японской службы. Для этих людей, зачастую выходцев из разорившихся янбанских кланов или простолюдинов, колониальное правление открыло новые, ранее немыслимые карьерные перспективы. Приблизительно 6 тысяч волостных секретарей и 23 тысячи деревенских старост на государственном жаловании (1915 г.) — практически все корейцы, обычно достаточно низкого происхождения, к местной элите не принадлежавшие, — также получили возможности для социального роста, о которых простолюдины в старой Корее вряд ли могли даже мечтать. Имея зачастую только начальное образование современного типа и некоторое знание японского языка, эти низовые колониальные бюрократы могли встать наравне со средними и мелкими землевладельцами янбанского происхождения в неписаной местной иерархии. Однако даже верная служба новым хозяевам не спасала местную колониальную элиту от национальной дискриминации, унизительной и всеохватывающей. Продвижение чиновников-корейцев по службе было ограничено и их жалование часто составляло лишь 30–50 % от жалования их японских коллег, так что кореец — начальник уголовного отдела провинциального полицейского управления получал, скажем, в начале 1920-х годов меньшее жалование, чем его заместитель-японец. Для того чтобы снять с собственного счета в банке более тысячи иен, кореец-чиновник, землевладелец или предприниматель должны были писать объяснительную записку о том, как они намереваются потратить эту сумму. Подобная колониальная дискриминация, делавшая правящий класс корейского происхождения «второсортными хозяевами жизни», вызывала у корейской элиты недовольство, вылившееся позднее в «культурное» националистическое движение 1920-х годов.