Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

В самом деле, заглядывали мы то в одну, то в другую фанзу, подъезжали к очень видным домам, подходили к японцам, работающим на полях, сулили самые выгодные сделки, а нам отвечали одно и то же:

— Ийэ! Ийэ! Нет!

Было совершенно невозможно определить, где кончался один поселок и начинался другой. Дома стояли поодиночке, по два, по три, лишь кое-где выстраивались в улицу, и тут угадывался центр населенного пункта. Решили мы добраться до железнодорожной станции, а там уж видно будет, что делать дальше. Проехали по узенькой полоске земли, где Лютога задиристо билась о громаду срезанной сопки, взобрались на пригорок, глядь — слева дом, широкий двор, какая-то деревянная арка у въезда. Заворачиваем под арку. На шум выбежала старуха, впрочем, может, и не старуха, а просто пожилая женщина, замахала руками. Мы ей про картошку, про старосту, а она лишь руками машет. Покрутились мы, покрутились, улучили момент да и зашли в дом, предварительно сняв обувь. Заглядываем в комнату, а там японец сидит за столиком. Стоит перед ним фарфоровая бутылочка, пустая маленькая чашечка, всякая посуда со снедью, лежат хаси — палочки для еды. Хозяин голову не поднял, по лицу видно, что к бутылке прикладывался. Поздоровались мы по-японски, заговорили про картошку. Японец молчит. Кивнул я шоферу: тащи-ка бим, поговорим с ним по-нашенски. Николай обернулся в два счета. Хоть и незваные мы гости, а уселись за столик, наливаем себе, наливаем хозяину — все трое пьем. Японец молчит. Опорожняем второй бим — японец ни звука. Выпиваем третий — японец на бок и в храп. Тут же, на циновке, и мы уснули. На второй день, едва протерли глаза, заносим три бима сразу, чтоб потом не бегать. Посмотрим, кто кого! Осушили один бим — молчит; выдули второй — молчит; принимаемся за третий — наконец-то прорвало его. Заговорил! Да не по-японски, а по-русски! Конечно, речь ломаная, но достаточно понятная.

— Езжайте, — говорит, — по дороге сначала прямо, возле третьего дома будут для вас лежать три куля картошки. Потом свернете налево, у второго дома вам дадут пять кулей. Справа увидите один дом, там много дадут. Дальше поедете — еще дадут.

Поблагодарили мы его и поехали по указанному маршруту. Смотрим — возле третьего дома на самом деле приготовлены три куля картошки. Стоит японец, кланяется, улыбается. Кули, сплетенные из рисовой соломы, небольшие, килограммов по тридцать пять-сорок, по-нашему, входит туда ведра четыре. Кули зашитые, грузить их легко. Отмерили мы хозяину за каждый куль по биму сакэ: пей на здоровье! Он доволен, а мы на седьмом небе. Едем дальше — все по плану, все так, как староста сказал. Как и когда он успел передать свое распоряжение, не знаю, но картошка везде была приготовлена. В некоторых хозяйствах мы расплатились сахаром, японцев табачком угостили. Загрузили мы полный кузов, а у нас еще полбочки сакэ остается. Решили вернуться к старосте, отлили ему ведро. Он нас встретил уже по-дружески, пригласил на охоту, на рыбалку. Взаимные рукопожатия и благодарности были искренними.

Со станции Футамата мы созвонились со своими. В Тойохара результатами нашей поездки были так довольны, что немедленно снарядили за нами паровоз с платформой, и к вечеру мы были дома. Во всем нашем здании воцарилось приподнятое настроение. Размещались там наш трибунал, военный прокурор Южно-Сахалинской железной дороги, дорожный отдел милиции. Картошкой поделились мы по-братски.

Добавлю, что в тех местах мы побывали еще раз, хотя ездили не на рыбалку. На полях у японцев меня больше всего поразила кукуруза. Она стояла стеной. Думаю, если бы Хрущев в свой приезд на Сахалин в 1954 году увидел ту кукурузу, то шествие «королевы полей» по стране началось бы не со штата Айова, а с долины реки Лютоги.

Что говорить, японцы работать умели. Шутили, что японский рабочий берет с собой два полотенца. Одно становится мокрым от пота до обеда, второе — к вечеру. Об уровне их труда сужу по той скорости, с которой был сооружен пешеходный мост через железнодорожные пути. Старожилы города помнят его. Бригаде в пятнадцать человек была обещана отправка в Японию по окончании строительства. Так мост придирчивая комиссия приняла через неделю! Это был уже сорок седьмой год. Жизнь налаживалась, снабжение улучшалось, а после отмены карточной системы стало и вовсе неплохим.

Чем закончить рассказ о том времени? Конечно, лирической нотой!

Я встретил Машеньку, влюбился, сумел убедить ее, что без нее не смогу жить. И вот уже промчалось столько лет! Впрочем, счастливые часов не наблюдают.

А картошка по-прежнему мое любимое блюдо, и Мария Ивановна готовит его разнообразно и искусно.

Эта трогательная история случилась в первые переселенческие годы, но узнал я ее недавно при обстоятельствах печальных.

Как-то одна из областных газет опубликовала мои заметки о переселенцах. В ответ пришло несколько писем. Наиболее содержательным оказалось письмо А. И. Кузнецова, которое я ниже приведу. По телефону я поблагодарил автора, пообещав поддерживать связь в дальнейшем. Но тут захлестнула меня срочная работа, а еще больше всякая полупустая суета, и по указанному адресу я пришел слишком поздно. Человек, так щедро поделившийся воспоминаниями, был болен. В первый раз оп поговорил со мной полчаса, во второй — минуту, в третий уже не разговаривал ни с кем, лишь временами звал жену.

Потом в газете появился некролог, потоком хлынули многочисленные соболезнования. Не по должности — по душе вспоминали сослуживцы, в большинстве его бывшие ученики, человека незаурядного, великого труженика, сумевшего на далекой окраине стать крупным специалистом, достичь высокого культурного уровня, воспитать не одно поколение юристов.

Я страшно сожалел, что не нашел для него времени раньше. На несколько встреч моей собеседницей стала его жена Клавдия Федоровна, уже вдова. Предваряя ее рассказ, привожу с некоторой правкой письмо Александра Ивановича Кузнецова.

Поздней осенью 1944 года я был вызван в Демский райком ВКП(6) г. Уфы. Инструктор привел меня к товарищу, ведавшему кадрами. Тот строго спросил:

— Почему не работаете по специальности?

— По какой?

— Вы закончили два курса пединститута, а засели в какой-то конторе. Наши школы испытывают острый дефицит кадров. Обстановка требует взять на строжайший учет каждого специалиста.

На фронт меня не брали из-за плохого зрения, я не годился даже в нестроевую службу. Жить было настолько трудно, что пришлось бросить институт и устроиться на работу. Однако учительствовать я нс пошел по причине, которую изложил райкомовцу откровенно: