Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

В общем, председатель военного трибунала Южно-Сахалинской железной дороги капитан юстиции Предит, доведенный, как и все мы, до того состояния, когда лапша натурально стала поперек горла, почесал свою пышную шевелюру и высказал вожделенную мысль:

— Слушай, Селиверстов, а не совершить ли тебе экспедицию куда-нибудь за картошкой? Делами мы нс завалены, а картошки страсть как хочется. Закрою, черт побери, глаза, так затылком вижу на столе тарелку, полную вареной рассыпчатой картошки, от которой приятный пар валит. Открою — ист ничего. Закрою снова — сковородка с жареной картошкой. Не только вижу — ноздрей чую, всем кишечным трактом ощущаю. А то вспомню, как пацанами в угольях ее пекли. Выгребешь из самого жара, соскоблишь горслинку, разломишь, кинешь щепотку крупной соли…

— Не травите душу, Георгий Иванович, от таких речей может произойти обморок.

— Хотя б на базаре продавали, то пошел бы да купил.

Убогий рынок Тойохара ничего съестного не предлагал. Вернее, продавать — продавали, да все не наше: то ли осьминогов, то ли каракатиц, кальмара, морского гребешка, морскую капусту, — все то, с чем мы решительно не знали, как обходиться.

На базар ходили все равно, по магазинчикам шлялись, а там торговали всякой мелочью: палочками для еды — хаси, связками угольных брикетов для жаровни, веерами, коробочками, в которых японцы носят на работу свой обед, — бенто, коленами для печных труб и прочей дребеденью. Для тоскующего желудка можно было взять лишь жареную сою. Ее охотно покупали и наши, и японцы, грызли на ходу как семечки.

— Говорят, — продолжал председатель трибунала, — а говорят те, которые картошечку все-таки лопают, что можно достать сей продукт, если совершить глубокий рейд и найти подход к японцам. Обижать их — упаси боже, я первый подведу под статью. Надо сойтись на взаимовыгодном первобытном обмене.

Тут в разговор встрял Николай, шофер наш. Все трое мы были в одной упряжке с Читы. Оттуда, из трибунала Забайкальской железной дороги, Предита направили к новому месту службы. Он спросил тогда сотрудников: «Кто желает со мной?». Согласились было все, но когда он раскрыл направление, назвал Южный Сахалин, остались только мы с Николаем, остальные запросили пардону. Нам же было все равно, куда ехать, где служить, в каких краях искать счастья, потому что были мы молоды, ничем не обременены, а хотелось белого света повидать да и себя показать, причем не с худшей стороны. Николай и говорит:

— Деньги — тьфу, японцы их не берут. Большой спрос у них на табак, любое курево они по-нашему называют — табако. Но его мало, где-то доставать надо. Любят еще они сакэ. Зелье хорошее, сам пробовал. По крепости для нашего желудка, конечно, слабовато, зато вкусовые качества отличные. Протянешь стакан перед рейсом — как Христос в лапоточках протопает.

С сахаром и сакэ у снабженцев никаких проблем не было, приобрести эти продукты можно было в неограниченном количестве. Взяли мы немного сахару, два бочонка сакэ и майским хмурым утром выехали по направлению Рудака, в низовья реки Лютоги.

Это теперь ухари на иномарках расстояние в тридцать километров пролетают за двадцать минут. А мы к тому месту, где лежит мост через Лютогу, может, немного левее, добирались целый день. Полуторка наша была изношенной, дорога — узкой и разбитой, к тому же мы заворачивали чуть ли не в каждый хутор, вступали с владельцами в деловые переговоры при помощи разговорника и жестов.

— Вы нам картошки! А мы вам — сакэ!

То ли уровень общения был недостаточен, то ли картошки у них не было, а может, потому, что мужчины работали в поле и к нам выходили одни пожилые женщины, паши промысловые усилия не приносили желаемого результата. Женщины везде одинаково отвечали:

— Вакаранай! Не понимаем!

Добрались мы до Лютоги, остановились неподалеку от висячего моста. Николай пошел к речке, потыкал шестом, безнадежно махнул рукой.

— Не переедем сами. Застрянем, как пить дать, и будем куковать на середине реки всю ночь.

Насобирали мы сушняка, разожгли костер, погрелись, поужинали всухомятку, залезли в кабину, привалились друг к другу да и перекоротали ночь.

Смотрим утром — подъезжают два студебеккера, останавливаются. Выпрыгнули из кабин сержант и три солдата.

— Здорово, славяне! Давно ли загораете?

Пожимая руку, сержант заметил у меня на гимнастерке желтую нашивку — свидетельство о тяжелом ранении.

— Где получил?

— Под Яссами. Второй Украинский, четвертая гвардейская армия, сорок первая гвардейская дивизия, сто двадцать второй гвардейский стрелковый полк, командир стрелкового взвода.

— Ага, пехота-матушка! Кто в пехоте не бывал, тот войны не видал. Слыхали мы про дело под Яссами, там не обидно было и пострадать. А мне дырку сделала шальная пуля в Восточной Пруссии. Понимаешь, остановилась наша колонна возле какой- то деревеньки. Все вышли, ноги разминают — ничего. Только я вылез из кабины — бабах! — обожгло левое плечо. Приехал, понимаешь. Ну, ничего, хорошо еще отделался. Через три месяца зажило как на собаке.

После войны фронтовики сходились быстро. Через пять минут мы были приятелями, через десять — друзьями, а после двух кружек сакэ — родными братьями. Между фронтовиками всегда были отношения простодушия, открытости, бескорыстия. Те, кто прошел передовую, самое пекло войны, вспоминали не лихие атаки, когда немцев в плен брали пачками. Военная память воскрешала что-то такое, что для постороннего человека кажется совсем несущественным, пустяковым.

Тот же сержант рассказывал, как, сидя в обороне, питались мясом убитых лошадей. Веспа: то крепко ночью подморозит, то днем сильно пригреет. На нейтральной полосе — мертвые лошади. Ползли к ним под утро, вырезали финками куски, варили. С северной части конина мерзлая, а с южной, где солнце пригреет, в лошадином трупе копошились черви…

Эх, война, война! О, великое фронтовое братство!

Разговорились о мытарствах после госпиталя. Комиссия признала меня годным, но только к нестроевой службе и то в военное время. В двадцатилетием возрасте стал инвалидом, не имеющим никакой гражданской специальности! Однако унынию не поддался. Другим было хуже. С фронта пришло немало калек пострашнее меня, а многие из живых-здоровых имели знания и опыт только в одном ремесле — в военном. Впрочем, моя судьба определилась, когда начались августовские события на Дальнем Востоке. Меня направили на должность секретаря военного трибунала.

Мои собеседники у костра кто с испугом, кто с удивлением воскликнули:

— Ого! Вон куда взлетел! Кого же ты судишь и за что? Так и нашего брата можешь закатать?