Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

Засудили его после пожара, а я ему и сейчас благодарна. Не он виноват был, а лоботрясы из пятой комнаты. Все равно их потом Бог наказал.

Делится своей давней болью Клавдия Дмитриевна:

— Тебя мачеха донимала, а я бежала от сестриного сожителя с пятью рублями в кармане. Все мы тут были такие: кто сирота наполовину, кто вовсе без родителей. От бедности шли на все казенное. Того же Яшу Шапошникова старший брат определил сюда, чтоб он не голодал. Не так уж сыто кормили нас, по дома и того не видели. Тесновато мы жили, по два с половиной квадратных метра приходилось на каждого человека, зато тут о нас заботились: и вязать, и шить учили, на доброе наставляли, не давали в обиду. Шефы у нас хорошие были. Шефствовал над нами военный танкоремонтный завод. Офицеры перед нами выступали с докладами или рассказами о войне, солдаты в хозяйственных делах помогали, на танцы к нам приходили. Ну, они все взрослые были, относились к нам, как к детям, сами нас не обижали и другим не позволяли обижать. При них любой хулиганистый пацан смирной овечкой был. Шефы первыми кинулись пас спасать, когда загорелось общежитие.

— И вправду, мы были детьми, хоть и рано повзрослели, часто дурачились. В тот вечер мы так расшалились, ну, прямо, как перед бедой. Помню, пришел к нам Коля Чернов. Вообще парням запрещалось заходить в девчоночьи комнаты, а ему разрешали, потому что с памп жила его старшая сестра Маша, красавица с длинной косой. Все парни пялили на нее глаза, но она держала их на расстоянии. Коля был такой же симпатичный, мы все относились к нему по-сестрински, откровенничали при нем, он только глазами хлопал и смущенно улыбался. Заскочил к нам и Витька Петров из пятой комнаты, хотел тут сделать прикурку, но мы подняли крик и вытолкали его взашей. Уходя, он пригрозил одной девчонке, Вере: «Твоя койка у самой двери, мы вытащим ее ночью в коридор». Я его как староста выставила из комнаты, но мне он и слова не сказал, потому что я дружила с Алексеем Петрухиным из старшей группы. Вера спала одна. Взяла она свою койку, поставила между нашими да еще и полотенцем привязала. Наконец мы угомонились, погасили свет, собрались спать.

— Собрались, да не все, — возразила Клавдия Дмитриевна. — Я пробралась в соседнюю комнату, где спало большинство девчонок из нашей группы, решила подразнить подружек. Случалось, что усы кому-нибудь нарисую или полотенцем руку к койке привяжу. В тот раз девчонки стали воевать со мной, а чтобы я больше к ним не заходила, приставили ненавентенные двери и подперли их столом, баррикаду соорудили. Знали бы мы, какое нам готовится пробуждение.

Мишу Петрухина в училище определил брат Алексей. Был он пятью годами старше — разница в том возрасте огромная. Миша любил брата беззаветной мальчишеской любовью за то, что он был рослый и сильный, мог защитить от обидчика, был наставником в житейских делах, родным и дорогим человеком, излучавшим тепло и радость. Алексей за время войны хлебнул житухи: работал в колхозе, пас скот, строил семейную землянку, когда вся деревня бежала в лес, спасаясь от жестоких боев. Из этой землянки они и уехали на Сахалин, куда завербовался отец, комиссованный из армии больным человеком. Поселились Петрухины в Поронайске, Алексей с отцом пошли на работу, Миша — в школу.

В сорок седьмом в области был объявлен первый набор в школу ФЗО и ремесленные училища. Набор проходил в добровольно-принудительном порядке. Вызывали повесткой, втолковывали: надо учиться. Тогда еще жили духом военного времени и не знали слов «не хочу!». Надо — значит, надо. Отправился Алексей в обносках, а на побывку приехал в форме.

Черная рубаха сияет белой каймой чистого подворотничка, брюки выглажены, шинель подпоясана ремнем с крупными буквами «РУ», фуражка с эмблемой трудовых резервов надета по- военному. Прошелся он по улице — вся поронайская шантрапа ахнула!

Братовы рассказы пленили Мишино воображение. Ему страстно захотелось в училище. К такому решению побуждали большие нелады в школе. Успеваемость по всем предметам была высокой, а вот русский язык стал камнем преткновения. Учительница испещряла его тетрадку красными чернилами и с удовольствием ставила кол. Правила она объясняла шиворот-навыворот: говорим так, пишем этак. Ничего невозможно было понять.

Алексей нашел выход:

— Айда в училище. Там глупостями башку не забивают, а обучают специальности.

Летами Миша до приемного возраста не дотягивал, но брат дал директору поручительство. Алексея уважали за смекалку и трудолюбие. Учился он по спецпредметам хорошо, практику схватывал на лету, ни в какие подлые делишки не встревал.

Училище Мише пришлось по душе. Утренняя зарядка, построение на осмотр, вечерняя проверка с докладами дежурных, строевая песня — все было похоже на военную игру.

Особую гордость вызвало участие в параде 7 Ноября.

Как прошли мимо трибун со своим оркестром да как грянули «ура!» — весь город рукоплескал.

Сориентировался парнишка и в житейской обстановке, понял, что все время братовым авторитетом жить не будешь, надо приобретать и свой. А простор был тут широк. Один лучше всех пел — уважали за пение; другой быстрее всех бегал — уважали за бег; третий ловчее всех играл в футбол, четвертый был лучшим рассказчиком сказок и прочитанных книг, пятый в совершенстве выполнял чертежи. Миша с головой окунулся в разнообразную жизнь училища, успевая играть в футбол и лапту, чертить, читать интересные книжки, изучать металловедение и слесарное дело, оборудование бумажного производства. Он вслед за преподавателем гордился, что осваивает самое сложное производство на Сахалине, поэтому учился охотно и старательно. И к нему шли, чтобы помог решить задачу, разобраться в чертежах, найти ответ на трудный вопрос. А еще Мишу уважали за то, что был просто хорошим парнишкой, компанейским и добрым, без зазнайства и хвастовства.

В тот зимний вечер у них в комнате получился маленький праздник. После отбоя закрылись они на крючок, а чтоб ловкачи не смогли крючок откинуть ножиком через щель, закрепили его двумя палочками.

Женька Мамкин, вернувшийся из дому, развязал свою холщовую котомку, а в котомке лежали хлеб и сало. У пацанов потекли слюнки.

Не сказать, что ремесленников плохо кормили. На завтрак давали кашу из гаоляна, пшенку или перловку, тридцать граммов масла; и обед был плотным, и ужин вовремя, по калорийности выходило, может, и неплохо, а по потребностям организма — неважно. Им всегда хотелось есть, особенно радовало душу что- нибудь домашнее, вкусненькое. Сами себя они поддразнивали: «Ремесло, ремесло, лопать хочешь?» — «Ого-го!». А тут сало!