Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

Миша Петрухин очнулся на полу. Он никак не мог проснуться, и тогда Женька Мамкин вытряхнул его из постели. В комнате было дымно, на окнах плясали кровавые отблески, слышался треск горящего сухого дерева и громкие крики. Миша надел брюки, достал валенки, вынул палочку, стопорившую крючок, и отворил дверь. По коридору, тоже заполненному дымом, катился черно-красный клубок огня. Какие-то секунды Миша раздумывал, куда от него рвануть, ему в затылок дышали товарищи, готовые последовать за ним. Возможно, они кинулись бы в коридор, в кучу мечущихся ребят, но из огненного клубка раздался такой жуткий крик, какого они никогда в жизни не слышали. Крик был дикий, животный, какой вырывается из груди человека помимо его воли и рассудка. Миша захлопнул дверь, накинул крючок, поднял палочку с полу и задвинул ее на место, словно дверь и крючок могли спасти его. Дым ел глаза, забивал дыхание, оставляя пацанам всего одну минуту для принятия решения. Вопль из-за стенки подхлестнул старосту Сенникова Анатолия. Был он постарше остальных, по должности отвечал за них, поэтому скомандовал:

— Выбивай окно!

Женя Мамкин схватил тумбочку, ударил по окну. Со звоном посыпались стекла. Кто-то подскочил ему на помощь, вместе высадили раму.

— Прыгай!

Миша сиганул, как это делал во время ребячьих забав. Внизу было стекло, и он располосовал себе руку. Не было в тот момент ни боли, ни страха, а лишь упрямое желание вылезть из сугроба, в котором увяз по грудь.

Алексей вырвался из огня и бегал в поисках брата. Он видел, как со звоном вылетело окно, как прыгнул Миша, первым подскочил к нему, вместе они выползли из сугроба.

Страх пришел, когда Миша увидел в окне соседней комнаты Диму Борщева. Тот стоял в проеме: горела рама, горел Борщев, за ним видно было полыхающую комнату. Через несколько секунд Дима рухнул вместе с рамой. К нему бросились с одеялами мастера. Мишу затрясло крупной дрожыо. Алексей, зажав братишке рану, повел его в учебный корпус.

Помогали мастера, уводили ребят в учебный корпус. Михаил Шагун, мастер производственного обучения, рассказал: «Меня разбудил Целищев, босой и в нижнем белье. Я сразу оделся и выскочил. Увидев пламя, я кинулся к окнам своей группы. В это время как с нижнего, так и с верхнего этажей прыгали ученики. В окне я увидел Шорникова из другой группы. Схватив что-то в руки, я ударил по окну, и Шорников выскочил на улицу. Тут я увидел ученика, который катался на снегу. Я схватил брошенное кем-то одеяло, положил ученика и потащил его по снегу подальше от здания».

Рассказывают, что ученик Морозов крикнул ребятам, метавшимся по горящему коридору: «За мной!». Последним усилием он вышиб окно, выбрался наружу. Рухнувшая лестница обрушилась на остальных. Их крики потонули в треске пылающего здания.

В южной части Долинска бушевал гигантский костер, треск стоял, как на поле средневековой битвы. Когда пала крыша, искристый протуберанец взметнулся до самого неба.

Минут через пятнадцать все было кончено. Жизнь ремесленного училища разделилась на две половины: до пожара и после него.

Красивая девушка Маша Чернова всю ночь с плачем металась в поисках брата. Ее утешали:

— Где-нибудь в больнице.

Она пошла в больницу, в военный госпиталь, постучалась к знакомым.

Коли Чернова не было нигде. Маша не находила себе места. Вещим оказалось сестренкино сердце. Гибель брага настолько ее потрясла, что после похорон в училище она больше не вернулась.

Из заключения медэксперта (подпись неразборчива): «Осмотрев 16 трупов, распознать каждый в отдельности невозможно. Они представляют из себя обгоревшие останки туловищ: верхние и нижние конечности отсутствуют, видны лишь обгоревшие культи костей верхних частей бедер и плеч, легко ломающихся при исследовании. Кости черепа лишены мягких тканей, местами обнажено обуглившееся мозговое вещество».

Хоронили погибших на третий день. Накануне их обряжали: на дно гроба стлали одну простыню, второй накрывали; в ноги, которых не было, ставили пару новых ботинок, на останки клали гимнастерку, брюки, ремень, а на крышку гроба — новенькую фуражку. Рядом ставили табличку, исполненную черной тушыо, с полным именем-отчеством, с датой рождения и смерти. Обрамлял гроб хвойный венок с лентой и бумажными цветами.

Во второй половине дня к учебному корпусу стали стекаться люди. Зина Каракуян, Клава Меркулова и Катя Маршалка держались вместе. Одиночество в эти часы было невыносимо. Незнакомый холодок тревожил сердце, в душу закрадывался страх. Казалось, должно произойти что-то такое, чего они не выдержат.

— Девчонки, страшно, народу столько! — шептала Катя.

Зина во всей массе различала лишь платки, шапки, жакеты, поношенные полушубки, потертые шинели, закутанных старух и детишек. Прибыли какие-то руководители в пальто с каракулевыми воротниками и в белых фетровых валенках. Они с сосредоточенными лицами прошли в корпус. Прошли к крыльцу две группы музыкантов — знакомый училищу оркестр танкоремонтного завода и музыкантский взвод 218-го артиллерийского полка. Еще печальнее стало, когда Зина увидела шефов во главе с худощавым сутуловатым майором. Он часто бывал в училище, читал доклады, рассказывал о войне, шутил, называл их «дети мои!». Теперь он курил, громко кашлял и неприкаянно топтался на месте, смотрел на них и никого не видел.

На прилегающей к училищу улочке возницы разворачивали лошадей, выстраиваясь в колонну. Сани и лошади теснились, места не хватало, пришлось вытянуться на дорогу. Мастера и ученики, томимые мукой, поспешили снаряжать обоз: клали на сани лапник, застилали его одеялами.

Все больше росла толпа, все тяжелее давил гнет.

И вот произошло какое-то движение, все разом всколыхнулись и замерли. Сначала вышли и встали на крыльце знаменосцы. Громко запела медь. Жалобно-мучительная мелодия стала обволакивать толпу, девчонок, а голоса маленьких серебряных труб, щемящие, тонкие, пронзали трепетное сердце. Из здания выплыл первый гроб, его несли мастера.

С севера тянуло колючим ветром, но они были без шапок. Склонились знамена, повис черный креп на них. На фоне хмурого неба, темно-серой толпы красный гроб выделялся ярко, контрастно. Кто-то громко вскрикнул. Зина схватилась за Катин рукав. Из груди вырвалось рыдание, хлынули слезы. Вынесли второй гроб, третий, пятый, десятый, шестнадцатый. Плакали трубы, плакали девчонки, плакали люди в толпе.

Знаменосцы и пары с венками ушли в голову колонны, учащихся построили группами. Кто-то из мастеров с повязкой на рукаве торопливо прошел вперед, и вскоре вся процессия выплыла на главную улицу Долинска.