Лев Ельницкий - Возникновение и развитие рабства в Риме в VIII—III вв. до н.э.

Однако в данной связи нас может интересовать не столько вопрос об историчности тех липарских порядков, которые так интересно описал Диодор, сколько именно вопрос о самом интересе и внимании со стороны античных историков и философов к факту существования «коммунистических» порядков на Липарских островах. Что же касается исторических обстоятельств, вызвавших в греческой публицистике соответствующие социальные ассоциации, то, например, сисситии (совместные трапезы), практиковавшиеся на Липарах [53], известны в качестве пережитка совместных родовых трапез не только в Спарте, но и в Италии, где празднества подобные Сатурналиям или Компиталиям, т.е. демократическим празднествам, связанным с древними родовыми культами, также сопровождались совместными трапезами, при этом именно «коммунистического» толка, поскольку в них принимали равное участие все слои населения. Что касается равного раздела земель у липарцев и последующего их передела через каждые 20 лет [54], то аналогичные порядки, соответствующие принципам существования поземельной общины и наблюдаемые [87] в разных странах и в разное время вплоть до недавнего прошлого, в античности засвидетельствованы Цезарем для свевов [55]и Горацием для фракийцев (гетов) [56]. Названные параллели вполне подтверждают историчность Диодорова рассказа, но они не вполне объясняют его упор на коммунистический характер липарских общественных отношений, так как сами по себе аналогичные факты, известные в отношении других общин и из других источников, подобного истолкования в древности не вызывали, по крайней мере в столь же категоричной форме. Следовательно, Диодор, или вернее его источник, специально связывал соответствующие факты из истории липарской общины с ходячими представлениями о «коммунистическом» быте в духе легенд о равноправном и справедливом распределении достатков в далеком прошлом, во времена «золотого века». Не лишено интереса, может быть, и то обстоятельство, что липарское общество, по рассказу Диодора, не являлось чисто греческим, но смешанным — греко–италийским, — поскольку переселенцы с о–ва Родоса и из города Книда соединились на о–ве Липаре с местным населением, имевшим своих легендарных вождей–царей, имена которых (Липар, Эол, Астиох) звучат как имена эпонимов и позволяют их трактовать опять–таки в духе соответствующих социальноутопических легенд. Хотя Диодор и не говорит этого прямо в данной связи, но можно представить себе, что легендарные представления о справедливой жизни не испорченных цивилизацией варваров, которые пользовались популярностью у греческих авторов, писавших на социально–исторические темы, подразумеваются и в случае с липарцами. В греческих общинах, полагал он, нечего искать какого–либо подобия коммунистического общественного устройства. Разве что можно было вспомнить иной раз о возникновении той или другой общины через посредство выселенцев–рабов; среди них когда–то могли существовать аналогичные отношения, след которых, однако, совершенно изгладился за давностью времени. Господствовавшие [88] некогда на Липарских островах порядки изменились, по словам Диодора, с тех пор, как прекратилась борьба с этрусками, т.е. с IV—III вв. до н.э., в особенности же с тех пор, как Липары были завоеваны римлянами.

Предания о социальных явлениях, сходного с липарским «коммунизмом» характера, находим также в рассказах, связанных с историей утверждения мамертинцев в Мессане в начале III в. до н.э. Захватившие Мессану италийские (лукано–кампанские) наемники произвели в ней передел земель и некоторые другие уравнительные мероприятия, о которых едва лишь позволяет догадываться глухой и завуалированный пересказ позднейшего мамертинского историка, частично сохранившийся у Феста. Действия мамертинцев в Мессане, объяснявшиеся древнеиталийским обрядом «священной весны», в силу которого посвященная Марсу (Мамерсу) молодежь отправлялась на поиски новых мест поселения для создания свободных и счастливых условий жизни, связываются все с теми же древними легендами, с культами богов–царей — учредителей и блюстителей справедливого порядка и таят в себе объяснение и оправдание всякого рода уравнительных мероприятий.

В заключение нельзя не отметить, что подобные же уравнительные тенденции, питаемые древними представлениями о всеобщей бедности и о равенстве земельных наделов, от культивировавших их низших слоев общества в древнейшей латино–этрусской среде передались позднее также и стремившимся к строгому образу жизни слоям зажиточного плебса и даже аристократии в Риме. Они старались представить своих предков в виде знаменитого Цинцинната или Тита Квинкция, возвращавшимися из сената или из похода к своему heredium'y (наследственной земле), который у них был такого же размера, как и у любого другого рядового римского гражданина, и который они обрабатывали своими собственными руками. Подобная картина при всем ее кричащем противоречии с реальной действительностью настойчиво возникала перед глазами не только бедного, но и «среднего» римлянина. Разного рода сентенциями на тему о строгой и благородной бедности царских и древнереспубликанских предков заполнена была римская морализирующая литература, а равно и поэзия позднереспубликанского времени [57]. Царь Ромул, живший в хижине, [89] крытой соломенной крышей, римский сенатор или консул легендарных времен республики, сам пашущий свою скромную наследственную пашню, — этот идеал, возникший из уравнительных стремлений низших слоев общества, весьма сильно повлиял на мировоззрение плебса, постепенно возвышавшегося и образовавшего нобилитет и всадническое сословие, а также и некоторой части римской аристократии. Свое право господства над рабами, плебеями и завоеванными общинами господствующие сословия Рима оправдывали иногда пуританскими идеалами, заимствованными из мечтаний и чаяний общественных низов. [90]

Италийская археология сохранила бытовые комплексы конца эпохи бронзы и начала эпохи железа, считающиеся классическими образцами родовых поселений, — террамары долины реки По с их стандартизацией быта и некрополей, свидетельствующие об удивительном равенстве социального положения обитателей. Там, вероятно, должна была существовать та отчетливая и строгая организация общества по родам, куриям и филам, отголоски которой мы находим в древнеримских легендах о начале города, так же как и в более поздних политических учреждениях, удержавших известные архаические черты.

Организация римского общества на заре его истории сохраняла очень много от родовых учреждений, хотя и несколько измененных или изменивших свои функции при удержании их древней формы. И формы эти, как они вырисовываются из позднейшей анналистики и из юридических документов, настолько внушительны и органичны и создают впечатление такой логики и гармонии, что новейшие социологи не перестают восхищаться их стройностью и закономерностью. Л. Морган [1], говоря о древнеримской родовой организации, писал: «Управление, учрежденное Ромулом и усовершенствованное его непосредственными преемниками, представляет родовое общество в такой высокой структурной форме, какой оно никогда не достигало ни у одной из ветвей человеческой семьи». А вслед за ним ею [91] восхищался и описывал ее в качестве образцовой и Фридрих Энгельс [2].