Илья Земцов - Андропов [Политические дилеммы и борьба за власть]

Возможно, он верил сам и стремился убедить Пленум в том, что он — единственный человек, способный вывести страну из экономического кризиса и спасти ее от грядущих политических катастроф. В своем первом докладе, произнесенном на заседании Пленума 22 ноября, новый советский лидер стремился показать членам ЦК, что он — хозяин, а не просто руководитель. Хотя Андропов время от времени ссылался на мнения других членов Политбюро, весь стиль его выступления подчеркивал независимость и самоуверенность нового Генсека. В отличие от Брежнева и Хрущева, которые любили монотонные, нудные и длинные речи, Андропов говорил сжато, четко, ясно, без избитой напыщенной фразеологии, а порой — и резко. После нескольких вступительных фраз о стремлении ускорить темпы развития экономики и увеличить национальный доход, после двух-трех дежурных замечаний о важности повышения интенсивности народного хозяйства и эффективности труда (что заняло в целом не более 3–4 минут) Генсек перешел к сути: к анализу бюрократических методов руководства и управления, к критике производственных потерь, к осуждению лености и пассивности, которые превратили советскую экономику в застойную и нерентабельную.

Хрущев любил выступать против хозяйственной инерции, Брежнев нередко говорил о нединамичности управления. Но никогда ни один советский руководитель не произносил такого жесткого и ясного приговора советской системе, как это сделал Андропов, хоть опирался он на неверные предпосылки и оставался в плену неправильных выводов. До него советские руководители, чтобы не представлять действительность слишком мрачной, старались больше подчеркивать достижения, а он заявил открыто: «По ряду важнейших показателей плановые задания за первые два года пятилетки оказались невыполненными». И далее еще более категорично: «Производительность труда растет темпами, которые не могут нас удовлетворить».

Вся последующая речь Генсека убедительно рисовала картину полного развала и глубокого кризиса советской промышленности и сельского хозяйства: планы «выполняются» (точнее было бы заметить — вовсе не выполняются) ценой «больших затрат и производственных издержек», руководители (Андропов сказал осторожнее — «кое-кто») «не знают как взяться за дело», не действуют механизмы управления и планирования (в устах Андропова это звучало как «необходимость совершенствования всей сферы руководства экономикой») /52/.

Судьба Хрущева показала опасность неортодоксальности и продиктовала сравнительный иммобилизм эпохи Брежнева. Андропов же не побоялся предстать перед партийной гвардией на Пленуме гибким политиком, склонным и способным к реформам, готовым к переоценке приоритетов, как экономических, так и социальных. «Нельзя двигаться, — решительно сказал он, обращаясь к членам ЦК, — только на лозунгах». Заявление, нетипичное для ответственного советского руководителя и совершенно необычное после продолжавшегося чуть ли не 20 лет мертвого политического сезона. За этими словами угадывалось биение реальной жизни и скрытое недовольство прошлым. И чтобы не оставалось сомнений, на кого нацелена эта унизительная характеристика, Андропов уточнил: «Не мало есть таких руководителей, которые, охотно цитируя крылатые слова Леонида Ильича о том, что экономика должна быть экономной, практически мало что делают для решения этой задачи». Это было недвусмысленное указание на Черненко, считавшегося главным толкователем, интерпретатором и популяризатором «афоризма» Брежнева и являвшегося автором ряда статей и многочисленных выступлений на эту тему. Далее Андропов ясно, без иносказаний и эвфемизмов, сформулировал основные меры и средства преодоления экономической стагнации. Главным лечебным средством он назвал децентрализацию: «Надо расширить самостоятельность объединений и предприятий, колхозов и совхозов», сделав ставку на необходимость усиления «ответственности за соблюдение общегосударственных, общенародных интересов». Он предложил внести изменения в методы государственного управления: «Надо сделать правилом, чтобы каждое новое решение… принималось только тогда, когда выполнены прошлые решения».

В чисто утилитарном духе поставил он вопрос о материальном стимулировании, практически исключив из рассмотрения моральные факторы, которые традиционно принято считать главными побудительными мотивами деятельности советского человека: «Плохая работа, бездеятельность, безответственность должны… сказываться на служебном положении». Создавалось впечатление, что перед Пленумом разворачивается программа нового способа правления. Однако, в действительности, это была не программа, а лишь смутные ее контуры: у Андропова еще не было ни возможности, ни времени ее основательно разработать и убедительно обосновать. Этой незавершенностью объясняется противоречивость программной речи Андропова. Сначала он смело дал понять, что стране недостает не планов — на бумаге все проблемы государства давно рассмотрены и решены — а людей, достаточно настойчивых и волевых, чтобы эти планы осуществить: «Все еще действует сила инерции, привычка к старому, не хватает… инициативы, решительной борьбы с бесхозяйственностью и расточительностью». И тут же автоматически повторил тривиальные партийные призывы: увеличить выпуск продукции, укреплять дисциплину, искоренять разбазаривание ресурсов, ускорить научно-техническую революцию, внедрять в производство достижения передового опыта. И вдруг неожиданно сквозь дежурные лозунги прорвалось признание: «Ныне экономия, рачительное отношение к народному добру — это вопрос реальности наших планов». После таких слов кое-кто невзначай мог подумать, будто Генсек на Пленуме заявил, что государственные планы, случается, бывали и утопичными, невыполнимыми, фиктивными. И в заключение речи — подлинная сенсация: Андропов предложил при модернизации советской экономики «взвесить и учесть опыт братских стран».

65 лет советская пропаганда настойчиво утверждала, что СССР и только СССР открывает и прокладывает новые, неизведанные, «самые эффективные и передовые» дороги к «светлому будущему». Его опыт (и ничей другой) должно изучать, перенимать и проводить в жизнь «все передовое человечество» и в первую очередь — «братские страны». И вдруг в горьком признании Андропова открывается печальная правда: Советский Союз утратил монополию на идеальное социальное устройство. Более того, стало ясно: устройство это никогда не было совершенным и нуждается, срочно и неотложно, в экономических подпорках, которые следует импортировать из стран, следовавших доселе советскому примеру, причем всегда «с ошибками и с отклонениями».